Литературная страна. Интервью Вячеслава Пьецуха

Подробности

Категория: Интервью

Автор: Пьецух Вячеслав

Историк по образованию, Вячеслав Алексеевич Пьецух около десяти лет работал учителем в школе. Был корреспондентом радио, литературным консультантом в журнале «Сельская молодежь», главным редактором журнала «Дружба народов». Печатался в журналах «Литературная учеба», «Подвиг», «Волга» и практически во всех центральных «толстых» журналах. Автор около двух десятков книг. Был членом общественного совета «Литературной газеты», журнала «Вестник Европы». Работал в Комиссии по Государственным премиям Российской Федерации. Вячеслав Пьецух — лауреат «Новой Пушкинской премии» 2007 года, премии «Триумф» 2010-го и «Национальной экологической премии» Российской академии наук 2009 года в номинации «За творческий вклад в экологическое просвещение граждан РФ»

— По Солженицыну, когда-то Твардовский противостоял«наплы­ву художественной и национальной безответственности».Сохрани­лась ли за современным писателем функция стража, охраняющего ин­теллектуальное здоровье, может быть, народа или какого-то другого сообщества?

— Я полагаю, что это функция вечная, ни от Солженицына, ни от Твардовского, ни, тем более, от средних писателей не зави­сящая. Другое дело — кому она нужна? Есть условно два человека, которые блюдут эту функцию, и условно четыреста читателей, ко­торые ее адекватно воспринимают. Как-то рассказывал большой друг Шукшина Георгий Бурков: незадолго до смерти Василия Ма­каровича приехал к нему редактор и говорит — вот это надо убрать, это тоже, народ не поймет. Шукшин отвечал: «Какой народ? На­рода осталось четыреста человек.» Русский писатель — хранитель основ, это бесспорно, хоть новый Моцарт народись, хоть все пе­редвижники разом. Именно писатель хранит национальный образ мышления, все самое драгоценное в нем.

—    Одна моя знакомая, успешная предпринимательница с филологи­ческим образованием, высказала такую мысль: по ее мнению, для того, чтобы стать писателем, ранее нужно было приобрести пишущую ма­шинку или нанять машинистку, а теперь, когда доступ к персональному компьютеру и Интернету есть у каждого, такого барьера не стоит. Су­ществует ли, на Ваш взгляд, угроза «омассовления» литературы?

—   Это проблема серьезная. Теперь всякая сволочь пишется писа­телем. Стыдно стало так называться. Все, кто умеет писать, считают себя писателем. Между тем писатель в России — уникальный душев­ный недуг. Не считая XIX века, блестящего периода в нашей истории и истории человечества, в другие времена таких — двое на поколение. Однако обществу труд писателя перестал быть нужен, оно не чувству­ет более жизненной необходимости в национальной литературе. А Интернет я не люблю за то, что он препятствует общению с величайшими умами человечества, которые дают силы сущес­твовать в тех облике и подобии, которые подобают. Интернет же провоцирует на общение не с великими умами, а, как минимум, с себе подобными. Сейчас каждый может общаться с любым дру­гим идиотом, а не с великими умами. В этом смысле я полагаю Интернет вредным для человечества.

—    Вячеслав Алексеевич, в книге «Суть дела», в эссе «Новая «Бу­колика»», да и во многих других своих произведениях, вы убедительно отразили тенденцию к перемещению столичных жителей в бескрайние просторы России. Многие москвичи уже бежали как минимум в Звени­город, и ходят слухи, что олигархи скупают земли за Уралом, чтобы все­рьез и надолго там обосноваться. Бегут самые чувствительные. Не ожи­дает ли нас новый ренессанс помещичьей культуры и литературы?

—   Не думаю, но хотелось бы. Надеюсь, что со временем осущест­вится отток людей из городов в русскую деревню. К этому есть серь­езные предпосылки, например, физическая невозможность сущест­вовать в городе. Это отравленные зоны, в которых сконцентрирована огромная масса или сила, направленная против человека как тако­вого. Жить тяжело. Ближние к столичным городам земли активно занимают бандиты разного типа, от прямых разбойников до высоких начальников, — они тоже понимают, что в городе жить невозможно. А для простого человека это возможность хоть как-то себя обрести. К тому же в деревне реально прокормиться на пенсию — ведь там, как правило, есть большой огород, а русская женщина в пятьдесят и мужчина в шестьдесят все еще работящие люди.

Я предвижу реэмиграцию из городов, даже если мы лишимся Ленинградской области и Сибири по Урал. Вы не представляете, сколько я вижу сельскохозяйственных земель, которые просто по­гибают. Ведь если землю не обрабатывать всего три года — потом ее поднимать и поднимать.

—   Эссе в наше время стало интернет-жанром, а Вы отважно про­должаете работать в нем в пространстве книги. Каким Вы видите чи­тателя Ваших эссе?

—   Читателей по нынешним временам немного, а читателей эссе еще меньше. Эссе — это философия, изложенная человечес­ким языком. Попытка внушить что-то очевидное, но что в голову, тем не менее, не приходит. Что- то естественное, как питаться хле­бом и молоком. Как говаривал Гегель, это не мое, я лишь доверенное лицо Мирового духа. В последнее время я закончил два эс- се: «Бог как выход из положения» и «Символ веры». И если проза — мысль завуалированная, украшенная, даже смесь мысли и чувства, то эссе — сразу в пятак. В последнее время у меня стали писаться именно эссе. И пусть с читателями катастрофа, и хоть ты мне ничего не плати, хоть расстреливай на почте, буду продолжать долбить свое.

—   Вы были главным редактором журнала «Дружба народов». Ве­лик ли, на Ваш взгляд, разрыв между тем, какие задачи декларируют «толстые» журналы, и тем, как они их выполняют? Например, задача поиска в провинции самых одаренных и творчески состоятельных ав­торов?

—    Задача «толстых» журналов — предлагать активному читате­лю «горячую» литературу. Без цензуры вкуса текущая на каждый момент времени литература немыслима. А в редакции «толсто­го журнала» сидят три-четыре человека, которые понимают: это надо печатать немедленно! Они читают внимательно, они под это заточены. А дело это сложное и может вывести из себя. Я ког­да-то и в журнале «Сельская молодежь» заведовал «литературной консультацией» и за более чем десять лет отобрал три-четыре руко­писи. Остальное — негодный материал. Потому, что людям тяжело жить без того, чтобы попробовать себя писателем. В современной русской прозе воцарилась безысходность.  «Стороны света» Алексея Варламова очень грустны, писатели из ус­ловно молодых, например Роман Сенчин с книгой «Информация», видят вокруг только какую-то сырую могильную мглу. На Западе и того хуже: Нобелевскую премию получает писательница Енике, вернувшаяся к роману порнографического свойства, вершины стиля парадоксальным образом можно отыскать в детективах-триллерах — у француженки Фред Варгас и англичанки Кейт Аткинсон, а сюжет­ное мастерство и опору на классику — в «Гарри Поттере» Джоан Ро- улинг. В какой мере, на Ваш взгляд, литература есть механическое отражение действительности, и в какой она обязана выталкивать нас ввысь, к гуманистическим ценностям и настроениям? Литература — это средство приращения красоты. Это ее главная функция. Но были эпохи, когда литература выполняла эту функцию наиболее полно. В России это XIX и XX века. Особенно при генералиссимусе Сталине.

—   При генералиссимусе Сталине существовала великая лите­ратура. Платонов подметал двор в Литературном институте, а его читают. На Западе же происходит глубочайший кризис литерату­ры, гораздо более катастрофичный, чем в России. Хоть и у нас ос­новная проблема в том, что отпала необходимость в сотрудничес­тве с читателем.

—   Но позвольте, теоретики постмодернизма как раз и говори­ли о наиболее полном сотрудничестве с читателем. А еще они гово­рили: оттого и кризис, что все уже было.

—   Постмодернисты — жулики, у которых не было слов, ко­торые воспринимались бы читателем. Дело не в том, что литера­тура безысходна. А в том, что нас, писателей, мало, и нам нужно долбить в одну точку буквально по Толстому: «Делай, что должно, и будь что будет». А пока Бог посылает еще и на хлеб.

—   Ваша антиутопия «Государственное дитя» имеет сильную иро­ническую составляющую и потому, хоть сюжет читается как предо­стережение, в целом оставляет благоприятное впечатление душевного подъема, помощи и опоры. В книге «Искусство существования» Вы, например, пишете, что«нормальный человек заметно слабее зла». «Суть дела» менее оптимистична. Ваш личный или ответственно-пи­сательский оптимизм потерпел фиаско?

—   Взрослею, в конце концов пришел вот к «Символу веры» . Жизнь печальна, настоящее и будущее России едва ли не страш­но, но хочется верить. Человек может жить только как человек верующий. Особенно в России, где вера входит в химический со­став крови. Как только наступил кризис веры, за ним последовал ужас большевизма. Вот с чего люди взяли, что завтра будет лучше, чем сегодня? Какие к тому основания? Но верить надо.

—   Не кажется ли Вам, что система литературных премий, частью которой, похоже, стала критика, давит на писателей?

—   Серьезный писатель на премии не рассчитывает. Известно, что премии часто дают черт-те кому, а кому надо — не дают. Напри­мер, Государственная премия, высшая литературная награда в стра­не. Я шесть лет работал в комитете, который присуждал эти премии. Мы старались награждать достойных людей. А кто сейчас раздает Государственную премию, я не знаю. Проблема нашей власти в том, что это люди совершенно неначитанные, не знающие своей культу­ры. Поэтому серьезного отношения к этой премии быть не может. А что до наград, которые присуждают общественность и частные лица, то это склоки между группировками и вкусовщина. Писатели — люди сумасшедшие, и хорошая жена — вот настоящая премия.

—   Пушкин раздражал царя Николая I, раздражал большеви­ков стихами о царе. А теперь раздражает демократов, судя по тому, как они поступают с дисциплинами «Русский язык» и «Литература». Вот и Вы пишете, как он«еще когда говаривал своей приятельнице Смирновой-Россет: дескать, если в России когда-нибудь установятся европейские порядки, наладится парламентаризм и все такое прочее, то из этого ничего не выйдет, кроме бухарского халата, — как в воду глядел...». Каково место человека культурообразующего в России?

—   Пушкин — вечный русский ум, к нему ни добавить, ни от­нять у него нечего. А раздражал всегда потому, что он — истина. Николай все понимал, но Пушкин его жутко раздражал именно потому, что кто такой он, Николай, хоть и царь, и кто — Пушкин. О большевиках и нынешних властях и говорить нечего. А насчет участи — кому как повезет. Сосланный в Михайловское Пушкин не понимал, что вот оно, именно в деревне — счастье. Слишком молод был.(Смеется.)

—   Если позволите, вопрос частного порядка: как лично Вы чувс­твуете себя в контексте текущей русской литературы?

Да в общем нормально. Я член Союза писателей России, член ПЕН-клуба, но при этом существую сравнительно в одиночестве. То есть я знаю коллег, к которым отношусь с огромным уважением, но нас очень мало. Россия — единственная в мире литературная стра­на. Она литературна настолько, что Татьяна Ларина ближе, чем со­седка по лестничной площадке. И писателей для такой страны слиш­ком мало. Например, сейчас наступила новая волна интереса к Юрию Казакову. Он, конечно, настоящий прозаик, но не совсем понимал, что такое литература. Непонимание техники жанра — это настоящая трагедия. Очень немногие товарищи чувствуют жанр, и это рождает парадоксальное чувство одиночества. С другой стороны, есть писате­ли первого уровня — Владимир Мутромеев, например, — о которых вообще мало кто слышал. И это чувства одиночества не убавляет.