Неандертальца ищу... Роман-идиот. Или — Венок романов

Подробности

Категория: Проза

Автор: Киктенко Вячеслав

Часть первая (Гл.1-6)
НЕАНДЕРТАЛЬЦЫ, АУ-У!...

1. Слоны и мамонты

Неандертальцы говорили медленно...
* * *
Неандертальца ищу...
* * *
В последнее время стал замечать: хожу по улицам, еду в метро — высматриваю Неандертальца...
О, я хорошо научился отличать его от кроманьонца. Черты его, почти неуловимо отличные от большинства современных двуногих, дикое и притягательное благородство этих черт — глубоко скрытое благородство, могущество духа его, вот что меня влечет в моих поис­ках!..

* * *

Неандертальцы любили холод. Теперь любят тепло. Но оно жи­вет на других континентах. В России не живет.
Холодно в России! Остатки ледника, однако...
Мамонты здесь обитают, а не бритые слоны-скинхеды. Поду­мать только, в России вечная мерзлота — на две трети страны!.. И кто же здесь живет? А — Русские...
А кто же они такие? Ну, пожалуй, вся эта книга о том. В сущ­ности, она, конечно, о неандертальцах, о великанах, о детях...
Но все же.

* * *

Неандертальцы не погибли. Они просто исчезли. — Ушли в иное измерение.
Но они — здесь. Знаю...

* * *

Нет, совсем плохого о кроманьонцах я не скажу. Да особо пло­хого и нет в них. Но — жиже они, жиже... умнее, подлее и — гораз­до, гораздо гармоничнее, гибче по отношению к постоянно дефор­мирующемуся миру...
Ах ты, Господи, кроманьонец... кто ты?
Как о тебе сказать понежнее?
Может быть, так? — Провонявший корвалолом...

* * *

Нет, кроманьонцы не истребляли Неандертальцев, как более ловкие и слабые твари обычно истребляют более сильных и неук­люжих. Вранье это все, анахронизм «олимпийцев», лепил учебных пособий. Теперь, когда найдены древнейшие стоянки и пещеры неандертальцев (почти по соседству со стоянками кроманьонцев той же поры), их наскальные рисунки охрой, и даже остатки их ди­ковинной письменности, стало ясно, что вовсе они не враждовали между собою, а просто жили наособицу.

* * *

Разные уклады, разнящяяся внешность, структура психики и нравственных основ — все было разным. И не надо им быть вмес­те, лучше каждый отдельно, они это хорошо понимали и не враж­довали, а просто жили на раздельных территориях. Но гено­тип-то у тех и других одинаков, набор хромосом также — неясным образом — перехлестывался...

* * *

Скажу малокомфортное: Неандертальцы наши прародичи. Ученые этого так уж впрямую еще не утверждают. А мне и не надо их доказательств и утверждений (все равно «утвердят»), я это без них знаю. Хорошо хоть, обнародовали научный факт, который уже просто неприлично было скрывать. — Анализ ДНК неандер­тальцев показал: из ста процентов генома современного евразийца десять процентов идентичны Неандертальцу.

Что интересно, геном негроида совершенно иной — там нет этих процентов. Вот он где, водораздел Евразии и Африки: неандерталь­цы жили на наших территориях! Мы — их потомки и родичи...
Ну, это так, для маловеров.

* * *

И, конечно, если возникали у тех или других племен «демог­рафические проблемы», там действовали по принципу взаимовы­ручки.
А чего бы и не выручить соседа?

* * *

«...иразошлись космические глыбы,
И в прорубях ночных сверкнула соль.
Но узкое, пульсирующей рыбы
Лицо, в пространство тянущее боль!..»

* * *

Подозреваю, что и великие любовные трагедии там случались. И вылись, и мычались первобытные эти трагедии певцами любви на голых ветрах, среди гулких скал, в глубинах пещер, и слушали их потрясенные соплеменники, и проливали слезы, но. помочь ничем не могли. У каждого — судьба своя, свой путь.
Это тайна, которую еще предстоит разгадать, тайна двух парал­лельных миров, тайна их взаимной любви, незнаемой ныне...

* * *

Зуб и Капелька

...Зуб укутал мохнатыми, теплыми кусками мамонтовой шкуры детей и уложил их спать в дальнем, самом теплом углу пещеры. Подвинул вы­корчеванный накануне пень, уже порядочно обгоревший с одной стороны, поближе к огню, дотлевавшему в середине каменного жилища. Направил потоки дыма деревянными заслонами в аккуратно продолбленное отвер­стие каменного свода пещеры. И только после этого раздвинул плотно сплетенную из толстого хвоща колючую занавесь, надежно прикрывав­шую каменное устье пещеры. Зуб вышел за добычей.
Тяжелое солнце больно ударило по глазам после полумрака пеще­ры. Еще бы! Лишь тлеющее мерцание никогда не гаснувшего огонька освещало его жилище, а здесь, на резком свету и просторе, Зуб не­вольно прижмурился и отвернулся от солнца. Освоившись на свету, побрел было к соседям, но вспомнил с досадой, что вчера уже побывал у них, и вернулся ни с чем.
Не хотелось оставлять малышей одних, но Урыл, охотник из со­седней пещеры, только злобно и неуступчиво заурчал, когда Зуб попросил, чтобы его жена Угляда посторожила детей, пока он будет разделывать мамонта, вчера попавшего в его хитрую, укрытую лапни­ком яму и вчера же добротно забитого камнями. Разделка требовала не только сноровки, ее-то Зубу не занимать, но и времени.
Хорошо еще, что успел ночью отточить черный, порядочно уже из­зубренный базальтовый нож. Он требовался не только для разделки туши, для этого годился и простой гранитный топор. Острый нож не­заменим для более тонкой работы — аккуратного и чистого отделения драгоценной шкуры от мяса...

* * *

...два параллельных мира, которые — все же! — пересекались, пересекались! И не так уж редко, по-видимому. Именно — по-видимому. Ведь я же вижу их! Въяве вижу, на улицах, в магазинах вижу...
Ну, не так чтобы совсем тех вижу, но черты их узнаю. Вот, к примеру, — баски. Откуда они?.. В них сохранились более, чем у других, рубленые черты лица, «корявость» некая... или, вот, скандинавы. но о них разговор особый. Или вот северные рус­ские — там такие встречаются!..

* * *

...а вот — покатый лоб, нередко низковатый, «сплюснутый» (Максим Горький, к примеру), выдающиеся надбровные дуги (Лев Толстой). особый, более мощный костяк, особая волосатость. да я не столько уже в детали всматриваюсь, я более ощущаю эма­нацию, чую Образ Неандертальца. Всего. Целиком. Сразу.
Конечно, и черты кроманьонца там непременно проглядыва­ют... но если превалирует Неандерталец, я это сразу чувствую — родной!

* * *

Кроманьонцы — сгоревшие звезды. Мы еще видим свои соб­ственные, горящие в небе, во вселенной, во времени — хвосты, ис­кры, огненные полоски, но...
Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не все в ней, ко­нечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, соста­вившее в конце эры — несоразмерно Поэзии — большую часть смысла. Замысла Жизни...

* * *

...вдруг вспышка ослепит — под илом жизни жирным
Блаженно заплелись, не разлепляя век,
Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,
В пушистой шубе зверь, и голый человек —
С пучками в голове... под мышками... в паху...
Один, как дьявол, наг, один не на меху,
Один, издавший смех, один, впадавший в грех,
Один, снимавший мех
(Один за всех) —
Со всех!..
(Здесь и далее по тексту почти все стишки — останки архива Вели­кого. О нем ниже.)

* * *

...не сказать, чтобы вовсе бесславно сгорели кроманьонцы, но культура и цивилизация явно несоразмерны расширяющимся полям информации, мощи вселенной, нового неба, в которое мы вворачиваемся — поворачиваемся еще, неуклюже там проворачи­ваемся...

* * *

Время Неандертальца — извернувшись через самое себя — воз­вращается на землю. И это стоит отдельного большого разговора, беседы об исчезающей современной цивилизации, о ее Преобра­жении. Надеюсь...

* * *

...помню историю странную эту:
Мамонт, ушедший в могилу-планету.
Кости громадные, знаки дорожные:
«На пути История. Осторожно...»

* * *

...ушли неандертальцы в неведомое измерение не от климати­ческих каверз и уж вовсе не от булыжников и топоров кроманьон­цев.
Нет, они ушли от — обиды. От великой обиды за нарождающу­юся цивилизацию — подлую, вероломную, хапающую... они уви­дели ее в самом начале и, развернув это начало в мысленной перс­пективе, ужаснулись...
И предпочли уйти.

* * *

Мамонты ржавые, как дирижабли,
Скрипят на канатах, поскрипывают...
Эпос планеты, космос державы,
Скрежет зубовный Истории
Ржавой
Постскриптумами...

2. Потоп

Постскриптумами Истории — очередными — были останки ма­монтов.
Но не только. Много их, этих останков-постскриптумов. Ос­танков и предостережений много... выводов мало.
А что за ископаемыми? Потоп? Или он — перед ними? Да и сколь­ко их, потопов? Никто не сочтет... только снова и снова — потоп, потоп, потоп!..
Предвещанный древними, он сегодня актуальная тема.
Изо всех экранов галдеж о новом потопе.
Кому-то это нужно...
Ученым? Астрологам? Политикам? Какой-то еще мировой сво­лочи?
Какая выгода?.. А может быть, никакой выгоды? Тупик, и все?..

* * *

...входит один в кабинет
Грустно глядящий бандит.
Говоришь ему — нет!
А он глядит и глядит.
Вспомни, мол, неолит...
...а потом приходит одна
И говорит — я вам жена.
Внучка мамонта и слона...

* * *

А не сами ли кроманьонцы, изверившись в себе, этот потоп при­ближают, и кликушествуют в самоутешительной истерике, и видят в нем спасение, как избавление... от кого? Да от самих же себя!..
«...и воды, и вечные воды шумят...»
А предвестья небес? А метеоритные дожди, а поезда астероидов, взявших курс на планету Земля? Кто их «прогнозирует» и прибли­жает? Кто погибельно трактует видения майя? На декабрь 2012 года древние индейцы назначили конец старого и начало нового кален­даря. Плюс парад планет. Новый рисунок звездного неба. Только и всего. То есть с 2013 года исчисление истории, возможно, пойдет не привычным делением на «до нашей эры» и «наша эра», а — Но­вые Времена.
Тоже мне, конец света... размечтались!

* * *

Впрочем, красиво жить, тем более мечтать, не запретишь... Ко­нец света...
А может быть, речь идет о конце Нового Света? То есть древние индейцы говорили о новом потопе, который хлынет на их конти­нент, а не на всю планету? В таком случае понятен американский интерес к новым территориям, на которые придется переселяться.
А значит, и «волну погнать» в массмедиа не лишнее, и сделать «проверку на вшивость» — погромить часть Африки, Азии, Евро­пы, а там подобраться и к России, которая — по всем прогнозам — чуть ли не единственная из всех стран уцелеет, благодаря мощной тектонической плите под Евразией...

* * *

Сами же кроманьонцы, надоевшие себе, испугавшиеся себя, размечтались и придумали утешительную страшилку.
...и звезды, и вечные звезды летят...
Обрыдли мелочность, несправедливость, равнодушие... все! Все бессмысленно, когда пожрать в три глотки и совокупиться где угодно, с кем угодно — сейчас, сейчас же, не откладывая ни на се­кунду!.. — Вот Апофеоз, вот Цивилизация!
Соки сосать, землю сосать... сла-аденько... поди, не откажешься...

* * *

...и воды шумят,
...и звезды летят...

* * *

...а земля-то — махонькая...

* * *

...вот и ропоты зашумели, и небо переменилось, и океаны, и звезды...

* * *

...воды шумят...

...звезды летят...

* * *

Никуда не летят. Мы — летим. Всегда летим во вселенной. Хотя и живем в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой Сол­нечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой де­ревеньке... а мним о себе...
Ну, прямо столичные жители вселенной!

* * *

«...ирасцвел ветвистый свет в горсти
Яблонькой у Млечного Пути...»

* * *

«Беда, Беда! — вопиял в телевизоре заслуженный учитель лите­ратуры. — Дети перестают воспринимать язык Пушкина!.. Хлебни­кова им, видите ли, подавай...»

* * *

Великий Велемир... Великий Неандерталец Хлебников!..

* * *

А вот задолго до того: Давид — кроманьонец. Голиаф — Неан­дерталец. Голиаф мощнее Давида, но тот хитрее — не на «честной бой» пошел, а заложил камень в пращу. «Контактного» честного боя не получилось. И все пошло вразнос. Кроманьенцы начали диктовать свои законы.
В том числе законы Истории...

* * *

...Адам зарыт в неандертальце...

* * *

Вообще-то эта книга о Великанах. О тех, кто не выдержал гло­бального нашествия лилипутов на планету и ушел в иное измере­ние.

* * *

...Зуб шел своей, только ему ведомой тропой, время от времени оглядываясь на родное стойбище, где копошились возле пещер и ша­лашей проснувшиеся собратья. Они уже разводили костры, протяж­но и доброжелательно перекликались, приветствуя и поздравляя друг друга с благополучно наступившим днем, с новым, опять засверкав­шим над стойбищем солнцем.
Ни в коем случае нельзя было рассекретить тропу, а с ней и тайное логово, ямину-засаду, куда он за свою долгую тридцатилетнюю жизнь заманил уже не один десяток мамонтов. Так устроена жизнь — утешал себя Зуб. Не он ее устроил. Зуб принимал ее такой, какова есть, и ста­рался не задумываться, не казниться гибелью мамонтов.
Они, мохнатые и великие, ни в чем не виноватые перед Зубом, по­гибали, но дарили жизнь ему, его племени, любимой жене Пикальке, нарожавшей Зубу трех мальчиков, а на четвертой — целой тройне де­вочек — истекшей кровью...
Зуб бился головой о скалы, весь искровянился тогда, искалечил надбровные дуги, истер о камень и сплющил уши так, что они с тех пор словно прилипли к вискам и потеряли растительность. Но не по­гиб. Что-то держало его на этой угрюмой, беспощадной и все же пре­красной молодой земле. Всего-то около трехсот тысяч лет, как уве­ряли старцы и звездочеты, прожило его племя на этой земле. Разве это срок?
Но горе есть горе, и оно не знает срока. После смерти жены он не хотел больше жить и в горе своем осознать не мог поначалу — что, что его удержало на этой земле?
Потом опомнился — дети. Конечно, сородичи не бросили бы их в беде. В племени Зуба жили благородные, добрые люди, но сиро­ты никогда бы не заняли в жизни и судьбе достойного места. Маль­чиков, скорее всего, не посвятили бы в охотники, и они вынуждены были б всю жизнь занимать вторые, если не третьи роли — сторожей, разделочников, костровых.
И уж, конечно, своей собственной пещеры им бы не досталось. Во всяком случае, на привычной, родной, исконной территории родного стойбища у Красного скального плато. Там, где вечерами, на за­кате, в ясные дни заходящее солнце показывало причудливые свето­вые картины для всего племени. Да, это было зрелище!..
Великолепную пещеру Зуба заняли бы другие, кормильцы его де­тей. Так было заведено по старинному обычаю племени, и он уже ни­чего не мог изменить.
Судьба девочек вообще представлялась туманной. Роль третьих или четвертых жен Родоначальника была бы не самой для них пло­хой. А скорее всего, судьба общей прислуги племени ожидала бы их, оставшихся сиротами без могучего Зуба...

* * *

...во многих эпосах мира молвлено о великанах, о лилипутах. Задолго до Свифта. Помню, еще в юности поразил меня один эпи­зод из кавказского эпоса «Нарты». Нарты были великанами — бла­городными, трудолюбивыми, бескорыстными. Они были немно­гочисленны, в отличие от обычных людей, которые плодились, как мурашики, по всей земле.
И однажды, в поисках новых земель, добрались эти «мурашики» до обиталища Нартов. Раскинули шатры, шалаши, стали строить­ся, жечь костры, разводить скот, торговать, — не обращая ни ма­лейшего внимания на Великанов-Нартов, истинных хозяев этих благословенных мест.
Людишечки-мурашечки уже успели понять, что Великаны не способны на агрессию, низость, и потому совершенно их не опа­сались. Только упорно, метр за метром, «наезжали» на угодья Нар- тов. И тогда Великаны, которые могли раздавить всю эту мелкую хищь одной пятою, собрались и решили:
«Пришел маленький человек, надо уходить...»
И, сказав эти великие слова, ушли. Сначала в снежные горы, а потом — в иное измерение. Мне так видится. да я это знаю, знаю!
Но ведь и они, Великаны, видят нас, знают о нас все, и, кажет­ся мне, незримо помогают нам. А вовсе не враждуют, не борются с маленькими...
Чем это доказать? А ничем. Верю, и все.

* * *

...прочтешь порой: «Вся жизнь — в борьбе».
Становится не по себе.
Язвят все розы... жгут уста...
Какие грустные места!

* * *

...а еще точнее — эта книга о странных людях.
А еще-еще точнее — о сторонних людях.
Просьба не путать с посторонними...

3. Тля

С посторонними просьба не путать, граждане. Граждане, пос­торонитесь, Неандерталец — Мужик. Мужик с большой буквы. А кроманьонец, это тот самый, кого подразумевает неудовлетво­ренная женщина, с тоской вспоминая о Настоящем, о Сильном: «Мужиков не осталось... измельчал мужик...»

* * *

...и при чем тут олигархи? Человечество проворовалось! Крома­ньонцы, мля. Одно слово — кроманьенцы...

* * *

Сколько раз, сидя где-нибудь в кафушке-пивнушке, в компа­нии серьезных честных мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жир­ном месте?
Я начинал вслушиваться не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз с ужасом обнаруживал — а, пожалуй что, до­гадка моя не зряшная. Завидуют. Да еще как!
....а и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему сущест­ву никак, выходит, нельзя не позавидовать тем, кто оказался у кор­мушки. Ну, никак! Сами руки так устроены, что пальцы на себя тянут, а не от себя, сжимаясь в кулак. Вот кабы наоборот...
Но тогда и человечество было бы совсем иным. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим... да и вообще — жалко человечишку...

* * *

После Коперника человек вообще растерял величие. Кто он от­ныне? Тля во вселенной, и всего.
А вот когда Солнце вращается вокруг Земли, когда Земля плос­кая и стоит на трех слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета — Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он велик, тогда он пуп зем­ли и царь мира. Вот тогда можно вершить великие дела. И ведь — вершили!

* * *

...будто это простое полено,
Из которого выдрали нерв,
Деревянные стены вселенной
Изнутри точит вдумчивый червь,
Под беспечною кроною лета
Он глюкозною грезой поэта
Наливается, тих и багров,
И громадными гроздьями света
Осыпается осень миров...

* * *

Сторонние люди — нынешние великаны. Они не такие, как все, они — мощные Неандертальцы (несмотря на невзрачную види­мость) в хилой среде кроманьонцев. Вот их-то я ищу, о них пою. Они не такие, как все.
Те куски, что вошли в эту книгу, — о Рабочем, о Васе-Чечене, о великих Аксакалах, подбрасывающих кости над арыком, увитом травой, о Великом чудике Индюке и о многих других, с которыми еще встретимся, — вот они-то и есть сторонние люди.
Они — Дети! И это главное.
Как нож сквозь масло, они проходят сквозь гибнущую цивили­зацию кроманьонцев. И — не унывают, не унывают, не унывают никогда!..

* * *

...я иду по ковру.
Ты идешь, пока врешь.
Я богатый — не вру.
Ты убогий — орешь...

* * *

...последние столетия русская (светская) поэзия по форме своей (и по приемам, так или иначе зависящим от формы) была европей­ской. Факт этот бессмысленно отрицать хотя бы потому, что начи­налась силлабо-тоническая наша поэзия с переводов европейской классики, «Телемахиды», Горация и прочих великих образцов ев­ропейской поэзии. И уже только много позже смогла пробиться к самой себе (уточняю — почти к самой себе!), к тем вершинам, которые и доныне сверкают во всех хрестоматиях.
Но ведь и у Баркова (кстати, переводчика Горация, а не только ав­тора похабных виршей, многие из которых ему попросту приписаны, как большинство рубаев — Хайяму), и у Пушкина взгляд был ориен­тирован сперва на Европу, а уж потом на Россию, на ее истоки.
Молодой Пушкин вышел из Парни, из его «Войны богов», чем и объясняется фривольность ранних сочинений. Собственно русский Пушкин начинается с отеческих преданий, с «Руслана и Людмилы», с великого вступления к этой поэме: «У Лукоморья дуб зеленый...»

* * *

...а, кстати, Лукоморье — река или изогнутая часть моря, его за­лив? Этот вопрос мучил меня с детства. И никто мне не дал ответа. Все врали. Вот и я вру. Главный закон творчества: «Не соврешь, не расскажешь...»

* * *

...Ближе к полудню Зуб подошел к Реке, сверкнувшей на солнце веселыми искрами. Все. Туда, за Реку, нельзя. За Рекой жили Другие. С Другими был давний, никогда не нарушавшийся договор — они сами по себе, мы — сами по себе. И это длилось с незапамятных времен. Нельзя, и все. И вам хорошо, и нам. Так рассудили когда-то сами Ве­ликаны — рассказывали старики.
Великаны обитали за ближним хребтом, но наведываться к ним, даже за простым советом, без чрезвычайной надобности не пола­галось. Да и сами, без помощи Великанов, управлялись неплохо. До поры до времени...
Зуб наклонился к прозрачной Реке и стал зачерпывать пригорш­ню за пригоршней вкусную ледяную воду. Напился вдоволь, медленно встал с коленей и распрямился во весь рост. Томила полдневная жара. Зуб скинул меховое оплечье, снова зачерпнул воды и стал протирать мокрыми холодными ладонями запотевшие плечи, спину, шею.
Силы и бодрость возвращались. На всякий случай Зуб оглядел мест­ность, тропу к водопою, невдалеке от которой скрывалась под ветвями и травой его западня, не прячется ли кто в кустах. Никого, кажется, не было. Река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем. Вдруг неподалеку от берега в воде плеснула большая белая рыба. Зуб внима­тельно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут...
И тут он увидел ее...

* * *

Поэзия... что это и кто она такая? Особенно русская. Несмотря на гениальные взлеты, она во многом так и осталась европейской — по форме в первую очередь. Ну разве сравнить русские былины с их протягновенным ритмом, с их долгим дыханием, объемлющим всю долготу русских немеряных пространств, со светской поэзией? Страницу занимает один только проход по борозде Микулы Селяни- новича. Его зачерпывание из лукошка пригоршни зерна и разброс ее в правую сторону. Еще страница — по левую сторону. Вот это Ритм! А исторические, народные песни, сказки, пословицы, поговорки?..
По форме светская поэзия была и осталась европейской. Это в первую очередь.
А во вторую — по содержанию.
Да, осталась европейской, и не столько по сути (глубоко рус­ской в великих образцах), сколько по тому содержанию, что неиз­бежно несло в себе следы «орфического» соблазна, основанного на грехе, на любовании грехом, на сладострастии.
Предшествовавшие силлабо-тонической поэзии два века — 16-й и 17-й века — были тоже не русскими в нашей светской по­эзии. Подчеркиваю это еще и еще — народная поэзия, в отличие от светской, всегда была исконно русской и по форме, и по сути. Но она была устной и шла параллельно письменной...

* * *

...ни моды, ни меда, ни блуда, ни яда,
Ни сада...
Какая ты, к ляду, наяда?..

4. Таянье тайны

Ни блуда, ни яда не выцедить из силлабического, слогового русского стиха.
Но зато уж из послереформенного, силлабо-тонического — сколько угодно.
Даже более чем угодно.
Так раскололась русская светская поэзия на два материка — до реформы и — после реформы. Настоящими реформаторами нужно признать все же не Тредиаковского с Ломоносовым, они лишь первопроходцы, честь им и хвала, но в первую очередь — Баркова, а вслед за ним и Пушкина. Только после них так отчетли­во стала ясна эта «реформа», которая, по глубинной сути, ничего не стоила...

* * *

...да ведь и весь русский мир чуть ли не изначально был раско­лот на два лагеря. На Черную и Белую кость. Эту бытийную траге­дию еще только предстоит осознать, добравшись сперва до Русс­кого Раскола, до дружинно-княжеского культа...
Но мы сейчас о последствиях поэтических.
В 16—17 веках царствовала в России польско-латинская силла- бика, очень неудобная для русского языка, словно телега на квад­ратных колесах...
Но вот что удивительно — этот слоговой, а не тонический стих практически исключал соблазн сладострастия. Самые крупные поэты той поры Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Сильвестр Медведев писали назидания и поучения юношеству, правила поведения в церк­ви, в быту — и ничего более. Не знаю, как тогда воспринимались эти вирши, сегодня их мало кто способен прочесть без зевоты...

* * *

...Медленно мысль проползает людская,
Роясь в барханах зыбучих песков,
Как черепаха, уныло таская
Вычурный панцирь веков,
Где мозгов —
Как в черепах
Черепах.
Да и все остальное
Тоже смешное —
Череп, пах...

* * *

...одно несомненное достоинство у тех виршей было — пол­ная свобода от греха, соблазна сладострастия, приплывшего к нам с «раскрепощением» стиха, современного силлабо-тоническо­го стиха, основы которого принято вести от Пушкина. Вооб­ще-то надо вести от Баркова... но не в этом суть.
Суть в том, что магический кристалл, о котором писал Пушкин, оказывается вовсе не статичным, но — подвижным. И при неболь­шом даже повороте его во времени некоторые грани и стороны этого кристалла уходят в тень, а из тени выступают иные, дотоле не очень-то видимые...

* * *

...большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыр­кала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег. Зуб едва не свалился на землю.
В глазах у него потемнело. Он потряс головой, и взгляд слегка прояснился. Рыба оказалась молодой, совсем незнакомой женщиной, не похожей ни на кого из тех, кого он встречал прежде.
Зуб очень любил свою покойную жену Пикальку, не мог забыть ни ее, ни первые юношеские их встречи. Никто из девушек его пле­мени так и не смог завоевать его сердца. А хотели многие! Зуб был завидной добычей для любой из молодушек. Еще бы! У него были ши­роченные плечи, котлом выпиравшая грудь, крепкие руки, короткие, но очень мускулистые ноги, выдающиеся скулы и мощные челюсти. Двухметровый, он казался великаном среди низкорослых соплемен­ников, и у него была лучшая после Родоначальника пещера. Но Пикалька, любимая Пикалька...
Он постоянно вспоминал ее и грустил, всегда грустил, вспоминая. Вот и теперь, глядя из-за ветвей на диво дивное, явившееся из воды, невольно сравнивал с родной Пикалькой. Жена его, хотя и была са­мой маленькой среди девушек племени, казалась теперь Зубу очень крупной женщиной. Да и выглядела совсем иначе.
У Пикальки была смуглая кожа, широкие бедра, плотные муску­листые ляжки, и груди совсем не так вызывающе торчали, как у этой белокожей незнакомки. У этой они прямо торпорщились алыми сос­ками, задранными чуть ли не в самые небеса. У Пикальки груди, даже в ранней молодости, еще до родов, свисали нежными полными мешоч­ками до самого пупка. И это очень нравилось Зубу.
Это говорило о здоровье будущей матери. Зато когда уж налива­лись молоком, они становились прямо-таки необъятными. Такими грудями можно было выкормить не двух и не трех детишек, а, пожалуй что, пятерых. И правда, излишек молока Пикалька сдаивала в боль­шую каменную чашу и относила в закут молоденьким козлятам. А по­том, смеясь, говорила Зубу, что у нее не трое сыночков, а еще добрая половина закута...

* * *

«Новая реальность!.. Новая реальность!..» — Что? Что такое?
Непростая, видимо, штучка...

* * *

...мы еще только судорожно ощущаем потрескивания и вспыш­ки мощных силовых полей информации, которая пронзает ото­всюду.
Но пока — не более того.
Нам еще предстоит период акклиматизации в пространствах этой самой «новой реальности»...

* * *

Мы только начинаем входить в информационный Океан, еще не вполне чувствуем его истинный объем, а уже «мировая па­утина» начинает нас же самих потихоньку (еще потихоньку) опу­тывать, забирать в свою сеть, рассекречивать и выворачивать на­изнанку...
Уже просматривают со спутников персональные компьютеры.
Снимают со счетов чужие деньги, не отходя от монитора.
Уже сверхсекретная информация может стать доступной для ум­ного противника, а там...
Что там обрушится на человечество?

* * *

Это красиво и сильно сказано, про конец света — огненный смерч, падение последней печати, Грозный Суд!..
До Суда еще дожить-дотерпеть надо. А пока мы сами готовим себе суд — мы становимся прозрачными.
Не за горами то время, когда не только наши дневники и сбер­книжки перестанут быть тайной, но и самые мысли, помыслы, чувства... а что? Секретные исследования давненько в этом на­правлении ведутся.
И микрочипы вживляют в мозги. И управляемых роботов дела­ют из людей.
Неужели в мысли не проникнут?
Мозг — субстанция материальная. Рассекретят. И станем мы — друг перед другом — прозрачными и откровенными донельзя. По­неволе станем...

* * *

...а как закричат — учти!..
А как заключат — в сусек!..
Все это еще — Почти,
А надо уже — Совсем...

* * *

Ситуация, когда тайное станет явным, ситуация инобытия. Нам еще предстоит судить... друг друга судить! И сделать некие предварительные выводы из нашего «поведения» на этой земле...

И только потом уже — тот, последний Суд, где предстоит, веро­ятно, лишь внимать... и каяться... и надеяться... Мы становимся прозрачными.
Таянье тайны...

* * *

...Зуб неотрывно глядел на незнакомку и никак не мог понять, кто она, откуда явилась сюда, на чужую территорию, как одолела большую небе­зопасную реку?.. Он осторожными маневрами опытного охотника, не­слышным и незамеченным перебрался на другую сторону речной отмели, где незнакомка-рыба-девушка отжимала свои льняные волосы.
Крупные капли стекали с длинных прядей по ее белому телу, по­вторяя все его диковинные, дотоле невиданные Зубом изгибы. Капли медленно проползали меж высоко, даже нагло — казалось Зубу — вздернутых, необычно белых грудей, зависали на бедрах, на ржа­ном, нежно искурчавленном лобке. А одна капелька, вспыхнувшая под солнцем, повисла на левом соске и при полуобороте незнакомки в теневую сторону вдруг отчетливо озарилась багряным светом.
Зуб молча ахнул и прошептал про себя: «Капелька...»

* * *

...хошь не хошь, а вот, к концу 20 века, с ошеломительным расширением информационных полей, с внедрением Интернета, как бы сама собою стала раскадровываться панорама столетий рус­ской литературы и поэзии. Она оказалась словно поднятой, взве­шенной на ладони и сильно уменьшившейся, как прелестная игру­шечка. А потому стала отчетливо зримой — оче-видной.
И стали гораздо явственнее, нежели прежде, проглядывать сквозь столетия «изящной литературы» подлинные, корневые истоки вели­кой русской Поэзии. И стало очевидно, что светская поэзия со все­ми ее гениальными взлетами — это всего лишь верхушка айсберга, сверкающая вершина, несомненно, но... все же, все же, все же...
Стоит только вновь, через столетия, проникнуть незамутнен­ным взглядом к истокам русского поэтического мира, чтобы уви­деть там, в чистых истоках, не европейские и не азиатские формы, а именно что русские — во всей их уникальности, как бы эта уни­кальность не осмеивалась и не подвергалась сомнению.
Вообще после двух веков безусловно гениальной светской поэ­зии современному читателю кажется, что иного и быть-то не мог­ло, иное просто невообразимо. Еще бы, такие имена! Пушкин, Лермонтов, Тютчев...
Имена мощные, спорить не о чем.
Но исподволь сложилось ощущение, что современному читате­лю потребна уже не столько русская, сколько изящная поэзия. А вот отсюда совсем недалеко до пресловутых: «ищячная словесность» и «сделайте нам красиво». То есть — гладенько...
Лишь в 20 веке, после Революции, потрясшей все «европей­ские» основы и уклады, самым гениальным поэтам удалось за­глянуть через те сверкающие (и — ослепляющие!) вершины, при­никнуть к истокам, и от них вести свою поэтическую и духовную летопись русского мира.
Это удалось Велимиру Хлебникову, Ксении Некрасовой, Анд­рею Платонову (он поэт, каждой строчкой поэт!).

* * *

...нет, все-таки придется употребить похабное слово бренд. Не хочется, но придется. И где? В разговоре о России. Ну нету рус­ского бренду у русской поэзии в мире! Нету. И весь сказ.
Можно не продолжать, ситуация ясна и печальна. Но вот имен­но во преодоление печали придется развернуться.
У русской великой прозы бренд есть. Она более русская, чем по­эзия. Романы Толстого, Достоевского, странные, никем не поня­тые пьесы Чехова — это уже давно и прочно мировой бренд.
А вот ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни остальных наших — самых гениальных! — поэтов на Западе не знают. И знать не хотят. А зачем? Наши поэтические классики открывали для Рос­сии Европу, а Европе зачем себя снова открывать, да еще через сомнительные переводы? Европе нужна корневая суть России. А строчить ямбиками они и сами умеют. Приличия ради хвалят наших великих, но не ценят. Во всяком случае, так, как мы ценим Гомера, Данте, Гете, их фольклор и мифы — от древнегреческих, до скандинавских — нет, не ценят.

* * *

А вот что оценили бы, так это воистину русское. Если рас­крутить и с толком подать. Ну вот как русский балет, к примеру. Но для раскрутки и подачи русской поэзии одного подвижника, даже такого, как Дягилев, мало. Здесь должна быть государева воля, государственная, мощная, поступательная, долговременная программа, а не компанейщина к празднику.
Что, собственно, нужно? Собрать для начала с десяток хороших актеров, умеющих петь народные песни, несколько талантливых поэтов, глубоко знающих и любящих русскую поэзию, несколько очень толковых ученых-фольклористов.
И все, пожалуй, для начала. Команда готова. При условии, ра­зумеется, что средства (да невеликие!) выделены.
Итак, начинаем. Мы поднимаем главный наш клад — былины. И северного, и киевского цикла, и все другие циклы. Отдельно поднимаем пласт сказок. Сказительниц еще можно найти. Не без тру­да, но можно.
Отдельно — пословицы, поговорки, байки, былички, загадки. Отдельно — исторические и лирические народные песни.
То есть поднимаем то, что единственно способно создать насто­ящий русский бренд в области поэзии для «цивилизованного» мира. И только это воистину интересно на Западе — корневая Русь. Им интересно знать не только про опошленную «загадочную русскую душу», но главное — откуда мы взялись, такие великие и ужасные, и пошли быть? Светская поэзия этого не дала и не даст.
Весь мир интересуют не наши споры западников и славянофи­лов и даже не татарщина наша, а то, что скрывается подалее, в до- татарской Руси. Там, где формировалась национальная одежда, орнамент, обычаи и манеры, характер. То есть их интересует (и тут не откажешь в естественности интереса) наше
Осевое Время.

* * *

Я одно время работал монтировщиком сцены в казахстанской филармонии, много мотался с гастролями по стране, и первое вре­мя меня поражал отбор музколлективов. Особенно для поездок за рубеж. Отбирали, как правило, не прекрасный симфонический оркестр, не виртуозный ансамбль классического танца, не хоровую капеллу, а примитивный — на первый взгляд — ансамбль нацио­нальных инструментов.
Поначалу я грешил на восточную кумовщину. Но однажды администратор случайно обронил на пол лист заказов, торопясь по делам. Я поднял его, прочел и, наконец, кое-что понял..
Иностранцы — сплошь европейцы — просто умоляли прислать им этот корявенький (на мой наивный взгляд) ансамбль народных инструментов!.. Им абсолютно не нужен был заштатный симфони­ческий оркестр, пусть даже очень хороший. Своих, экстракласса, полно. Им коллектива с национальным душком, с самой сутью, с нутром ихним хотелось. И они его требовали. И получали. И за­ключали контракты.

* * *

А чем довольствуются иностранцы сейчас из всего «нацио­нального» нашего — ансамблем «Березка»? Народными хорами? И на том спасибо, конечно. Но представим себе последовательно разработанную программу исполнения былин. Без цветного анту­ража и стилизованной музыки. Просто распевное, внятное, мощ­ное чтение.
И не один раз, и не в одном зале. — По всей стране! Причем начинать надо не с великих «тяжелых» былин про Святогора, Ми- кулу Селяниновича, Илью Муромца, а с «малых», более поздних и близких к нам. Например «Добрыня и Маринка», «Дунай и Нас- тасья-королевична», «Васька-пьяница и Кудреванко-царь», «Ага- фонушка», «Старина о льдине и бое женщин».
То-то люди нарадуются! И насмеются, и напечалуются. Не чи­тают ведь, не знают, каким богатством обладают. Дрянцой пробав­ляются.
А сколько красоты, забытой мощи языка, какие нравы откро­ются!
Ну, да что уверять, маленький пример для начала.
Вот как Змей, полюбовник Маринкин, с Добрыней пробует сладить, после его «визита» к Маринке, соблазнявшей и Добрыню между прочим:

...а и сам тут Змей почал бранити его,
Больно пеняти:
«Не хочу я звати Добрынею,
Не хощу величати Никитичем,
Называю те детиною деревенщиною,
Деревенщиною и засельщиною;
Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял,
Проломил ты оконницу стекольчатую,
Расшиб зеркало стекольчатое?»
Ему тута-тко, Добрыне, за беду стало
И за великую досаду показалося;
Вынимал саблю вострую,
Воздымал выше буйны головы своей:
«А и хощешь ли, тебе, Змея, изрублю я
В мелкие части пирожные,
Разбросаю далече по чистом полю?»
А и тут Змей Горынич, хвост поджав
Да и вон побежал...

Представляю, что будет с залом твориться, если хотя бы эту одну, не самую великую былину умело прочтут! А там и до глав­ных сказаний народ подтянется. Главное начать. А там и ско­морохи-песельники, и настоящие гусляры объявятся. И ска­зочники. И вопленицы. Одни загадки народные, это же кладезь метафор!
Конечно, время не повернешь вспять, но талантливо явить в нынешнем времени наше великое прошлое очень даже возмож­но. Главное захотеть. И проявить волю. Тогда, глядишь, не только модные древнеегипетские и древнекитайские «Книги мертвых» изучать станут, но и к своим истокам обернутся. А там такое раз­глядят!..

* * *

И не грех повторить опыт Русских сезонов — по всему миру. Тут уже размах иной, конечно, тут и музыканты, и художники должны поработать с любовью, на совесть.
Так создаются национальные бренды. Хоть и не люблю это сло­во, но для продвижения за рубеж нашего, воистину нашего — го­дится.
И хорошие переводчики появятся, и философы иностранные «загадочную русскую душу» совсем иначе, чем теперь, толковать станут. И перестанут удивляться, наконец, почему это такой «ко­рявый» народ сумел освоить такие тяжелые земли и воздвигнуть на ней Империю. На одной светской поэзии этого не осознать.
А там, когда снова ощутим вкус к настоящему русскому, осо­бенно к языку русскому, глядишь, и на великого Хлебникова на­чнем иначе смотреть, и читать его взахлеб, и понимать его сверх­задачу...

* * *

...Уже потом, много позже, Зуб осознал, что слово «Капелька» вовсе не было случайным. Девушка сама была вся словно капелька — узкие плечи нежно переходили в еще более узкую, стройную спинку, которая совсем уж невероятно сужалась в поясе. А потом этот пояс плавно переходил в довольно-таки широкие, крутоватые бедра. Она была странно, даже как-то пугающе длиннонога в сравнении с ко­ротконогими, сутуловатыми, ширококостными женщинами их по­селений. Она была словно волна, тонко изгибающаяся у берегового наката... да, да — Зуб был честен перед собой — она была волнующа и волниста... она была частью волны, она была ее капелька. Дивная, чистая, тонко струящаяся Капелька.

* * *

...а не потому ли и сам язык Хлебникова, непривычно русский язык, так трудно воспринимается доныне, что — слишком он рус­ский по сравнению с «устоявшейся», отглаженной европейским ладом лексикой?.. да и формой... да и содержанием.
Пожалуй, ныне еще одни только дети (нынешние велика­ны, «неандертальцы») легко и радостно пользуются его языком. Пока они лишь компьютерные пользователи, но время-то идет... а там и «живое», обиходное восприятие не за горами...
Стоит заглянуть в академические примечания, чтобы осо­знать — Хлебников не только древнерусский (русский, истинно русский!) язык воссоздавал, но и персидский, и другие тюркские и европейские языки сливал в могучем Имперском языке. Да, так! А иначе и сама Империя не возникла бы. Он в одном слове сливал русские корни, немецкие суффиксы и тюркские приставки. Он хо­тел почти невозможного, но единственно великого, единственно верного! Недаром и называл себя Будетлянин, Председатель зем­ного шара. Имел право!

* * *

Крылатый русский гигант, не замеченный лилипутами, летел от самых истоков сквозь всю русскую историю, прямо к 20 веку, к Первой мировой, к Гражданской войне, и язык его, как и сама Россия, менялся на каждом великом изломе.
Вот он летит от истоков... и слова его чуть ли не заумь, заковыр­ки, вроде: «Жила-была барыня... не то чтобы важная барыня, а, так сказать, лягушечка...
Дальше — иные века, иной язык. Там уже Стенька с его вата­гой и тайным языком вольницы, невнятным порою, наоборотным: «Кони. Топот. Инок...» — Как хочешь, так и читай, с любой сто­роны.
Но не игрушки здесь главное, не тарабарщина вояк-заговорщи­ков, а стихия зреющего Переворота, где Черная и Белая кость — главный русский разлом — могут сказаться бредом какой-то без­умной (якобы безумной!) старушки, шепчущей своей хозяйке накануне Переворота страшное: «Слухай, барыня, слухай...»
Казнят на днях барыню... а за что? Может быть, и за то, что не только пороли веками на конюшнях мужиков, баб, дети­шек за малейшую провинность, но и за то, что эта бабушка, доброй барыне шептавшая страшное «слухай, барыня, слухай!..» хорошо помнила по рассказам матери, как крепостник заставил когда-то ее собственную бабушку, красавицу, молодую роженицу, выкармли­вать грудью борзых щенков, у которых при родах померла мамаша- сучка...

* * *

...года пылали, люди гибли,
Года, года, года, года
Ладьями огненными пльли,
И пламенели тучи пыли,
И тихо гибли города...

5. Белая и Черная кость

Города погубленные, года... нужны года и года, чтобы оценить тектонические подвижки Истории.
Однажды Дэн Сяопина французы спросили, как он оценива­ет итоги их революции. Мудрый китаец посмеялся (без малейшей улыбки): «Великая Французская революция слишком значимое явление в Истории, чтобы давать ей оценку по истечении всего лишь двухсот лет...»
Когда слышу (в последнее время все чаще слышу) завывания историков, а вслед за ними и простых обывателей, пущенных в эфир, о том, что революция — это нечто противоестественное, а единственно естественна эволюция, то есть ровный, поступа­тельный и безбурный ход развития, я представляю себе... Дерево. Осеннее голое дерево.
Я всматриваюсь в это дерево, в каждую веточку его, и вижу — насколько же она сама по себе жалка, некрасива, корява!..
Вот она вся еще ровненькая, гладенькая... и вдруг — взрыв. Ко­рявое сочленение, уродливый нарост, сустав. а чуть подалее она опять растет ровно и гладко, до очередного «взрыва»...
И вот такая она вся, эта маленькая веточка, подобная сотням таких же — корявеньких, некрасивых по отдельности. Особенно осенью, когда все обнажено...
Я представляю себе это дерево летом, когда оно покрыто густою листвой, — какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе этого цветения все же те корявые, некрасивые осенью веточки!..
Так что тут произошло? Неужели не было страшных, уродующих веточку «взрывов»? Конечно, были. И понимаешь — они-то и были, образно говоря, теми самыми «революциями» в громадной жизни дерева и в маленькой жизни каждой веточки. А вот ровные и глад­кие отрезки на веточке — это, по аналогии, «эволюционные перио­ды». Они более долгие, протяженные. но не до бесконечности же протяженные! Наступает время, и — вот она, «точка бифуркации». То есть революция...
Есть, видимо, насущная необходимость в этих мощных разряд­ках — молниеносных разрядах. Быть может, именно они разгоня­ют застойную кровь, и вновь гонят ее по обновленному руслу?
...а вот представь себе на минуту это дерево с абсолютно ровны­ми веточками... Представил? Ну и как, живое оно?
Да это же чудовищная конструкция, распустившая вкруг себя сотни «стальных», идеально ровных антенн... бр-р!
И вот, несмотря на все ужасы революций, видишь некий умо- непостигаемый замысел Целого в корявости отдельных сочлене­ний. Дерево ветвится, цветет и радует взгляд. А радовал бы тебя тот «стальной», идеальный «кактус»?
Шибко усомнюся, однако...

* * *

...станетладненько все, что вспенено,
Есть на все золотой ответ,
Хватит ладана да терпения
До Успения...
Или нет?
Или все поверяется разумом,
Страстью, всосанной с молоком,
А терпенье кончается Разиным,
Кампанеллой и Спартаком?
Ах ты, грусть моя невечерняя,
Беззответная маета,
Торричеллева в пыльном черепе,
В гулком черепе пустота...
(Из тетрадей Великого. Но об этом чудесном персонаже — ниже.)

* * *

Русская Революция... ужасы Гражданской войны, осквернение алтарей, убийства священников, раскулачивание, расказачива­ние, раскрестьянивание... все это болит в каждом русском сердце, в каждой душе болит.
...и видишь на снимках, в документальной хронике этих шака­лов в кожанках и буденновках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и ненавидишь, и проклинаешь их. И поражаешься толь­ко одному: да как же горстка шакалов смогла победить громадную страну, допустить уничтожение Церкви, попрание святого?..
И задаешься вопросом: да так ли уж свято было все это, и сама Церковь в первую очередь? И не она ли первая предала старо­обрядцев, и подпала, почти добровольно, под пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предатель­ство самого святого — исповеди?
Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле...
А в итоге — доносы, а там и битье кнутами искренних покаянни- ков, и вырывание ноздрей, и кандалы, и каторга... и, что самое страш­ное — недоверие и ненависть к Церкви, к попам-подневольникам...
Триста лет после Раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали ее загулявшие в буче, возроптавшие люди. обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!..
Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Цер­ковь от Государства. И остается надеяться, что здесь надежда на восстановление...
Только вот путь не краток. Сто лет пытаемся встать, а все толь­ко пытаемся...

* * *

Но ведь и аристократия наша доблестная столько ненависти к себе накопила за долгие века — умом не рассудить! Не рассудить мужика и барина...
А, собственно, почему он барин? Почему пашет землю один, а владеет и богатеет совсем другой? Этот (не единственный, но главный) вопрос пронизывает всю историю. Остальные — су­щая мелочь в сравнении.
Если «барин» хитрее, безбожнее, вероломнее своего простодуш­ного соседа, искренне считавшего, что все люди братья во Хрис­те и не должны обманывать и обирать друг друга, то этот «барин» в силу своего безбожия, значит, имеет право и обирать, и пороть своего соседа, и все его потомство? Так, выходит?
...и долго, и жирно жрать за его счет...

* * *

...А что миры? А что миры иные,
Когда оттуда прут за разом раз
Бредовые, как морфий, позывные,
Кругами расходящиеся в нас...

* * *

...Зуб любовался бы еще и еще, но незнакомка, стряхнув речные капли со всего тела и отжав хорошенько льняные волосы, которые уже начинали распускаться по плечам до самого пояса и золотиться под солнцем, стала обматывать бедра расписной диковинной тканью. Женщины из племени Зуба таких не носили, шкура мамонта была их вековой, добротной обмоткой.
Мало того, незнакомка зачем-то еще обмотала груди той же рас­писной, с ромбовидным узором тканью, и скрылась в чаще. Зуб ре­шил, что она ему не соперница, не станет высматривать его ловушку и посягать на добычу, а потому скоро пошел к своему логовищу. Солн­це перевалило за полудень, а надо было еще многое успеть.
Он разбросал лапник, прикрывавший яму-ловушку, ухватился за крепкие канаты, свитые из жирного, хорошо размоченного, а после просушенного хвоща и спустился вниз. Базальтовым острым ножом умело снял шкуру с мамонта, отделил громадные, ценнейшие бивни от головы и топором стал разделывать тушу. Потом уложил куски в плетеные корзины и начал по одной поднимать их веревками на­верх.
Большую часть освежеванного мамонта следовало, по древнему обычаю, отдать племени, а часть закоптить на костре, предваритель­но просолив мелко размолотым куском каменной соли. — Это для себя и детей, это запасы в свою пещеру. Третью, меньшую часть, также для семейного пропитания, следовало просто просолить и провялить. Ходок туда и обратно, следовательно, до заката оставалось не менее пяти. Значит, пора подкрепиться.
Зуб разжег костер, нанизал на крепкую палку кусок свежего под­соленного мяса и стал жарить. Капли сала, стекая в костер, сочно ши­пели, и Зуб не сразу почуял шорох в кустах поблизости. Он вначале даже не сам шорох почуял, но какое-то невидимое алмазное копье, тонко и резко пронзившее его.
Зуб внезапно оглянулся и среди ветвей увидел его, копье. Это были голодные глаза незнакомки, которая даже не очень старалась прятать­ся, просто сверлила глазами Зуба. И самого Зуба, и его добычу.
Своя, своя... художница по сути, странное существо, она даже и среди других была чужая. Во всяком случае, не вполне своя... поче­му-то Зуб это просто, непонятно почему, почуял...

* * *

Мироед поедает праведного... это — «Правда Истории»? Тог­да с этой «правдой» следует кончать... пусть даже безобразно!.. Вот как в семнадцатом году. И — покончили...

* * *

И покончили, и поверили шакалам, их обещаниям, что дадут они исконному земледельцу его землю, которую он один любит и понимает как никто другой, дадут в полное и окончательное владение на всеобщее Благо. И воссияет, наконец, Правда Божья на несчастной грешной земле...
Пообещали. Дали. Отняли...

* * *

...винить простодушного человека за то, что поверил он шака­лам-безбожникам, несправедливо. Но вот понять силу и механику, с помощью которой эти шакалы смогли выдавить почти всю арис­тократию с Русской земли, это, пожалуй, возможно.
Тем более что слишком много ненависти за долгие века скопи­лось у «низов» к «верхам» всех сословий...

* * *

Россия до Революции — страна в основном крестьянская. А крестьянин, он кто? Он «хрисьянин», то есть христианин. Крес­тьянин — это ребенок, роющийся в полметре гумуса, дарованного Богом, как дети роются в песке.
Крестьяне — доверчивые дети, Неандертальцы. Какой может быть спрос высокомудрых, изощренных в ловкачестве кроманьон­цев с наивных Неандертальцев?
Крестьянин верит всей душою в справедливость и братство лю­дей, особенно соплеменников... даже дворян...
А они его подло обманывают. Век за веком дурят, да еще похи­хикивают.
Сколько можно?..

* * *

...грянула Революция безобразно. Это понятно и не обсуждает­ся. Но вот если задуматься попросту: почему же орды неграмотных, необученных воинскому искусству людей сумели выгнать с родной земли кучу дивизий, почти сплошь офицерских, владеющих воин­ской тактикой и стратегией?
А потому!
Кучка революционеров, людей хищных и умных, абсолютно циничных, сумела воспользоваться вековой нелепицей — малая толика народа, вероломная и безбожная толика так называемых «аристократов» попросту «достала» народ. Так достала просто - душных людей, считавших своей главной обязанностью перед Богом в труде искупить древний грех человека, что они готовы были пойти за кем угодно, лишь бы восстановить главное — Путь к Спасению...
Главный человек земли, Земледелец, попросту отвернулся от «аристократа», и тот проиграл все почти в одночасье. Что по­том изумляло самые толковые русские мозги: Розанова, Буни­на...

* * *

...— Арба арабу тяжела,
Как христианину крестьянство...
—   А это все: разбой и пьянство,
И муки женщин, и тиранство
Рвачей, дорвавшихся дворянства,
И смерть зерна, и гнет пространства —
За первородные дела?..
—   Мала цена за окаянство...
—   Малым-мала?
—   Малым-мала...

* * *

А шакалы воспользовались ситуацией. Ну как, скажи, шакалу не попользоваться гнильцой? Иначе он не шакал...

* * *

Но ведь не будь ее, этой ситуации, они бы не смогли ни-че-го!..
«Ситуация» — подоснова успеха всякого шакалья.

* * *

Можно сказать, сама История (читай — История Предательств) вывела шакалов из убежищ и логовищ на широкую дорогу, где по­гуляли вволю!..
Шакалы потом казнили самых честных — этого не отменить. Но сваливать их «успех» на какой-то всемирный заговор просто глупо. Никакие американские или немецкие, японские или ев­рейские банкиры (которые были, были и помогали шакалам, это факт!) не смогли бы свалить в одночасье великую страну, если бы Главный Человек этого не захотел.
Главный человек, Земледелец, и его воля. Воля и любовь к Зем­ле...

* * *

...Зуб, не оглядываясь, поманил рукой незнакомку, и та, осторож­но ступая голыми узенькими ступнями по палым иголкам, подошла к костру, села на поваленный ствол ели и продолжала сверлить умоля­ющим взглядом Зуба и его добычу. Зуб ножом отрезал поджаренный, сочащийся кусок мяса и молча протянул ей. Она, не сказав ни слова, стала вгрызаться в лакомое. Отрывала своими маленькими белыми зубками большие куски и, почти не разжевывая, просто глотала их.
Понятно, женщина не ела давно. Но как давно? И откуда она взя­лась на их берегу? Зуб ждал, пока она насытится и сама все объяснит. Куда там! Она и не думала останавливаться, рвала зубами мясо и гло­тала, глотала его, не разжевав толком.
«Вот еще, не хватало, — подумал Зуб, — еще, глядишь, лопнет и кончится тут же, у костра, а потом отвечай перед чужим племенем».
А это значило, во-первых, рассекретить свою яму-ловушку, но главное — это проблемы с чужим племенем. С племенем Других был заключен на Совете во главе с Великанами стародавний мирный договор. И с тех пор он никогда не нарушался.
«Они — Другие, вы — совсем Другие, — сказали Великаны. Вы намного старше. Они моложе, они появились не так давно. Чему мо­жете, обучите их. У вас громадный опыт и навыки. Старайтесь знать язык друг друга и уважать его. Но только живите порознь, ни в коем случае не воюйте. Если найдете мертвого из Других, предайте земле. Все». — Так сказали Великаны и ушли в свои горы. Великанов ста­рались не тревожить по мелким бытовым делам. Но волю их, точнее, их Слово нарушить не смели...

* * *

...и как бы ни отвратительны были те шакалы, использовавшие народ с его вековыми чаяниями для своих целей, они по сути были ничуть не хуже аристократов-мироедов, веками пивших кровь «хрисьян». Только прежде были в основном «свои» русские, а по­том — все чаще — инородцы, «чужие». И победили в очередной раз не по сословному принципу, а по степени безбожия. Как говорит­ся, «снова наша не взяла!..»

* * *

Но «шакалы» и их потомки все же дали людям кое-что из обе­щанного: бесплатное образование, бесплатную медицину, симво­лическую квартплату, стабильные цены.
Более того, оглядываясь назад и сравнивая прошлое с настоя­щим, можно бегло подытожить — период с 50-х по 90-е годы 20 века был высшей во всей русской истории точкой социальной справед­ливости. Поколение, рожденное в 50-е, это ощутило на себе.
Да, мы знали про ужасы Гражданской войны, про лагеря, про первые пятилетки, где люди насмерть надрывались, заклады­ вая фундамент и Великой Победы над фашизмом, и фундамент для нашего нынешнего существования. Да, да! — На тех основах держимся доныне, ничего ведь существенного не создали после перестроечной катастрофы, а все поносим Советы... болваны!
Да прекрасно я помню, как мы, нормальные мальчишки, не любившие пионерских галстуков («ошейников») и выспренних комсомольских речей, как мы любили демонстрации и субботни­ки! Это же были истинно всенародные празднества — с музыкой, с цветными шарами, с выпивкой на морозце...
Помню ощущение — если не сходил на демонстрацию, то и праздник неполный. Кругом висели красные тряпки с уже анекдотическими призывами, по-прежнему рьяно партийные «глоты» призывали к чему-то смехотворному... мы просто не обра­щали на все это ни малейшего внимания.
«Больные люди», — добродушно посмеивались мы и над пар­тийными, и над комсомольскими вожаками. При этом не были мы никакими диссидентами и не собирались с кем-то бороться, тем более со своей собственной страной. Мы были просто нор­мальные люди — мальчишки, девчонки, потом юноши, а потом... потом все рухнуло.
Но мы не рушили страну! Мы прекрасно понимали — осязали всей кожей! — страна пережила страшные годы, возродилась пос­ле войны, переболела... и вот, наконец, у людей, у народа в целом выработался иммунитет. К репрессиям, казням, корневым пере­делкам всего и вся.
Наконец-то можно спокойно оглядеться, одуматься и начинать жить по-человечески. Только не рушить, не крушить основы!..
Фигушки.
Шайка властных и околовластных негодяев, оборотней и кол­дунов сбросила личины и «перестроилась». Если б только сама! Так нет, всю страну распушили, перепаскудили...

* * *

...где вы теперь? Кто вам целует жопу?
Куда исчез ваш косоглазый Лу?
Куда исчезло все?..
(Отрывок из романса Великого «Плач по Стране Советов»)

* * *

А самый главный русский раскол — между Черной и Белой кос­тью — так и остался непреодоленным. И одна только несчастная интеллигенция пытается еще замазать его поверхностными «ум­ственными» склейками...
Да и той достается за эти попытки. Причем, что совсем уж по­зорно, от самой же себя достается...

* * *

...Зуб молча вырвал остатки мяса из тоненьких ручонок голодной Капельки, бросил их в зашипевший от жира огонь и коротко, непре­рекаемым тоном прикрикнул: «Все. Хватит. Лопнешь». Она виновато, как нашкодившая девочка, глянула на Зуба и, проглотив последний кусок, смолкла. Зуб приказал: «Рассказывай. Все. — Откуда? Зачем? Кто такая?.. »
Капелька затараторила. Зуб знал, что они, эти Другие, очень болт­ливы, в отличие от людей его племени. Их даже называли, смеясь, трещотками. Но такого пылкого, сбивчивого, многословного рассказа Зуб не слышал никогда.
Из ее долгого и путаного повествования он понял главное — она нарушила святое и была изгнана из своего племени. Святое это было большая Белая Скала. Это была Считальная Скала. На ней высека­лись числа добытых зверей, шкур, на ней отмечали имена всех зло­стных должников — кто у кого занял провизию или орудия и до сих пор не отдал. На ней высекались имена героев и позорные имена. В общем, все то, что в племени Зуба решалось устно, на соборе ста­рейшин, у них высекалось на Белой Считальной Скале.
Скала эта была отвесная и совершенно плоская, прямо как их Крас­ная Скала. Только на своей Красной Скале соплеменники Зуба вече­рами смотрели цветовые картины в лучах все темневшего и постоянно меняющегося солнечного света. Это было настоящее чудо! Древ­ние художники, по преданию, высекли резцами сцены оленьего гона и другие охотничьи сцены, свои любимые племенные игрища, которые днем были почти не видны, но зато когда начинало вечереть...
Вот уж тут было на что посмотреть! Все, кто был здоров и не очень занят неотложными делами, приходили сюда, на гладкую травяную полянку у подножия Красной Скалы, рассаживались поудобнее и жда­ли мгновения, когда последние солнечные лучи скроются за Скалой, а их яркие отблески начнут свое ежевечернее — в ясные дни — кол­довство.
И вот оно начиналось. Почти невидимые днем на Красной Скале охотники словно бы оживали и привставали с колен. В руках у них неизвестно как появлялись и начинали сверкать копья и дротики. И они — стая безвестных охотников — опять продолжали свой бес­смертный бег за оленьим стадом, тоже вдруг оживавшим в отблесках вечернего света.
А иногда оживали иные картины — юношеские игрища, ратобор­ства, также высеченные на Красной Скале неизвестными, но неизмен­но чтимыми художниками их древнего племени... — тут все зависело от времени года, накала и наклона Солнца. А может быть, Солнце и было главным художником?.. Не это важно. Те несколько прекрас­ных минут цветового колдовства вливали силы в души и тела соплемен­ников. И они очень дорожили этими неповторимыми минутами.
А вот в племени Капельки, на их Белой Скале, вели в основном финансовые расчеты. Но их Белая Скала точно так же защищала все племя от пронзительных ветров, от непогоды. Именно под ней были прорыты рукотворные жилища-пещеры, где обитало то, почти незна­комое для Зуба и его сородичей племя...

* * *

...Хлебников — может быть, неосознанно — один из первых об­наружил Разлом между Черной и Белой костью в русском народе. Разошлись две тектонические плиты под Русью и почему-то, снова сошлись, столкнулись намертво: Черная и Белая кость...

* * *

У грузин был обычай — ребенка из княжеской семьи отдавали на воспитание в крестьянскую семью, а крестьянского — в кня­жескую. В итоге белая и черная кость у грузин не столь трагически, как в России, разнородны и враждебны. Грузины народ неболь­шой, это понятно, там «верхи» легче поймут «низы». И наоборот.
В огромной же России до самой Революции вековечное чван­ство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Пресловутое «освобождение» Александра Второго только усугуби­ло положение и приблизило к развязке. Как говорил Некрасов:
«Распалась цепь великая, распалась и ударила: одним концом по ба­рину, другим по мужику...»
В итоге — массовый люмпен-пролетариат, хлынувший из без­земельных деревень в города, и вот — Великая Октябрьская социа­листическая революция...

* * *

...но, не могущи сойтись стык в стык, две гигантские тектони­ческие плиты — Черная и Белая кость одного народа долгие века уродовали, деформировали друг друга. И все-таки почему-то со­шлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. А в итоге выдавили — сами из себя выдавили — черную кровь камня. Может быть, именно ее теперь называют Мумие...
«Мумие» это, образно говоря, — русская Интеллигенция, смаз­ка между белым и черным народом. Глупо ее судить с приземлен­ных позиций...
Даже высоколобая книга «Вехи» кажется ныне глупостью. Ин­теллигенция в ней предстает унтер-офицерской вдовой из гоголев­ского «Ревизора», той самой, которая сама себя высекла...
А вот Хлебников — это и глубина, и высота!

* * *

...Некто
Некогда
Кое-никак,
То есть кое-нигде,
Понял, что это —
И то, и так,
ак как Всегда —
Везде...

* * *

...да вот он уже, Переворот семнадцатого года...

* * *

Но Хлебников, этот Крылатый Гигант, летит и летит над Рос­сией, и ему надо успеть пролететь ее в самом огне и успеть сказать главное!..
А он опять, кажется, бредит: «Падают Брянские, растут у Манташева...» О чем это, зачем это — в самом огне народоубийства? Что такое Брянские? Кто такой Манташев? Неужто поэт и впрямь с ума сошел, как твердят некоторые?..
Заглянешь в словари, в справочники того времени, и ахнешь — идет Первая мировая война, нужна прежде всего нефть, а что такое брянские, в основном лесные, акции? Да никому они не нужны сейчас! А вот нефтяной магнат Манташев явно в фаворе, и акции у него растут. Нет, не сошел с ума...
Только вот Хлебникову некогда разжевывать, он верит в нас, его соплеменников, — разберутся! А только начни разбираться, тут-то и понимаешь: это высший поэт России.

* * *

...нет, совсем недаром заслуженный учитель литературы рыдал в телевизор: «Беда! Дети перестают воспринимать язык Пушкина, им Хлебникова подавай, видите ли!..»
А тот факт, что дети уже практически разговаривают в Интер­нете языком Хлебникова и его «побочных детей» обэриутов — куда денешь?
Судну вава, море бяка,
Море сделало бо-бо...
Это же язык детей, самый безгрешный язык, который только- только вырабатывается в русском, да и во всемирном пространс­тве. Может быть, самый честный язык. А детям — и Царствие Не­бесное.

* * *

...иногда кажется — современных детей учить не надо. Зачем их учить, и чему их сегодня учить? Нынешним детям, матерящим­ся, пьющим и курящим, нужно всего три класса. Читать, писать, считать — и все. Компьютер освоят проще простого.
Остальному — всей дряни мира — обучатся сами, без школы. Зачем обществу тратить деньги впустую? Кому суждено учиться, просиживать в библиотеках, свершать великие открытия, те найдут себя и без высшей (обязательной то есть) школы. В детях другое важно — их детство...

* * *

Хлебников совершил неоцененный и — неоценимый! — Под­виг: через ослепительные вершины русской поэзии он крылато перемахнул и приникнул к самим изначалиям русской поэзии, к ее мощным ключам. К тому, что и является — доныне! — всей нашей подосновой, всем тем, что незримо и непрестанно действу­ет в осознании самих себя как народа, несмотря на стремительно меняющуюся действительность.
Эта подоснова — народное творчество. Былины и сказки, лири­ческие, исторические песни, пословицы, поговорки. Вся письмен­ная литература стоит на этой подоснове. Только дыхание и размах былинной, качающейся, как всадник в седле, ритмики куда вернее соответствовали русским пространствам, нежели измеренный сто­пами светский письменный стих.

* * *

Чайковский признался однажды, что никто ничего сам по себе сочинить не может, все уже сочинено и звучит в народе. Только народ не вполне осознает, что это именно его безымянная музы­ка звучит в операх и балетах знаменитых композиторов, которые «грамотно» оформили, варьировали и усложнили великие народ­ные мелодии и вправили их в «свои» сочинения...
Да ведь то же мог бы сказать и любой честный писатель, самый даже великий писатель. С тою только разницей, что в основе музы­ки лежит всего семь нот, а в азбуке более тридцати букв. Не говоря уже о количестве слов и словосочетаний в море языка.
Тем не менее все это не касается души и ритмов ее. Это от­дельно.

* * *

...не достоялся Достоевский.
Перетолстил Толстой.
Но кто,
Кто состоялся?
Дед Пихто.
Немотствующий, дословесный...

* * *

6. Дед Пихто и Орфей

До-Словесность — Словесность — После-Словесность...
Что это? Завершенная картина мира.
Пред-Жизнь — Жизнь — За-Жизнь...

* * *

—   Чем велик ты, скотина?
—   Да ведь не этим же... не доблестями всякими там...
—   А чем?
—   Несказанным... в основном — несказанным...
—   А что это?
—   Поживи, милый, поживи. Изживи зернь, хоть и плоть... от­кроется многое, многое, многое...

* * *

...триста лет позорища Романовской династии, после Петра сплошь немецкой.
Да не национальный признак здесь определяющий! Сложность и путаница в том, что и международную политику, и жизнь народ­ную определяли романовские идеологи сугубо европейской статью, по-русски изуродованной европейской меркой. Тогда как само ев­разийское пространство, сама история, казалось бы, говорила та­кое очевидное!..

* * *

...Талант — это когда позвоночник от прочитанного вздрагивает.
Гений — это когда Благодать нисходит...

* * *

...двести лет плачевности русской светской поэзии...
Орфеево, европейское начало оказалось во главе русской поэ­тической эстетики. Светской эстетики.
А какой, к черту, Орфей в России? Тут не Орфей главный, тут главный —
Дед Пихто.

* * *

...в этих двух племенах крылось некоторое различие. Самым почет­ным жителям в племени Зуба издревле доставались наиболее удобные, веками обихоженные естественные пещеры, которые можно было рас­ширять и углублять по своему разумению — для личных надобностей разветвлявшегося рода. Не подрывая при этом Красной Скалы, разу­меется. А в племени Капельки все пещеры были рукотворные.
Но не это изумило Зуба. Оказывается, Капельку изгнали из племе­ни за то, что она густою охрой, накануне Праздника Забоя, искренне желая порадовать соплеменников, разрисовала Священную Считаль- ную Скалу. Причем, сами долговые числа, выбитые рубилом старей­шин их племени, почти не были замалеваны охрой, она лишь провела ромбо-точечные узоры по периметру Скалы, и только. Но старейши­ны ее племени сочли это страшным надругательством над Святыней, над Считальной Скалой. Ишь ты, Благодаря Скале у них все знали, кто кому должен, кто лучший в племени, кто подлежит наказанию!
Это было самое настоящее Уложение племени, его главный закон. А несчастная сиротка Капелька, с детства возившаяся лишь с краска­ми, толокшая цветные камни в ступе и малевавшая диковинные картин­ки на каждом плоском камушке, всегда была чужой в племени, никому не нужной дикаркой, только отъедавшей Общую Долю, а значит, впол­не никчемной единицей. Ей и выдавали еды меньше других, и она росла худенькой, забитой девчушкой. А тут еще эта Считальная Скала...

* * *

...кстати, боготворя Орфея, забывают, что это очень жесто­кий бог. Ревнивый песнопевец. Настолько ревнивый и жестокий, что однажды, услышав о песнопевце Марсии, возревновал к его славе и вызвал на состязание.
Марсий перепел Орфея... Дурак!
Орфей, используя верховные полномочия, велел содрать с Мар- сия кожу. Живьем. И кожа эта висела на ветках, сушась под солн­цем и развеваясь на ветру, в назидание другим глупцам.
Боги жаждут, не забывайтесь!..

* * *

...подвиг Хлебникова повторил в 20 веке — на казахской поч­ве, в тюркском космосе, но на русском языке, вот что поразитель­но! — Олжас Сулейменов. Тоже сильно недооцененный современ­никами поэт, как и его русский кумир. Еще в своей геологической молодости, где-то в пустыне, в палатке, в дефиците воды и пищи, он писал:

...хлеба нет, но зато есть Хлебников...

Это говорит о многом: не классиков Золотого и Серебряного века он ставит превыше хлеба, но — Хлебникова...
Как некогда Хлебников через голову великого Пушкина пере­летел к древним корням и вернул живую воду первоистока, Сулей- менов через голову великого Абая перелетел к истокам и подлин­ным ритмам своего, степного народа. И нисколько Абая не унизил, тем более «не отменил». Да и возможно ли отменить гениальное?..
Абай был не только русофилом и переводчиком Пушкина, но и всю ритмику русского гения перенес на казахскую почву. Он был гениальным человеком и певцом, это понятно каждому, кто соприкоснулся с его творчеством и биографией. Но то, что уда­лось Абаю в силу его гениальности, не удавалось потом никому из казахских письменных поэтов. И вот уже сто с лишним лет его последователи (или подражатели) «пушкинскими» ямбиками, перенесенными на казахскую почву, пытаются выразить душу свое­го народа. Но, похоже, ни души, ни природного ритма заемными формами в полной мере передать невозможно...
Сулейменов пошел на шаг дико рискованный — именно рус­ским языком сумел передать ритм, дробь и грохот конских копыт, вернуться к изначалию степной поэзии, к поэтике и ломаным рит­мам древних певцов-воинов. Их называли жирау...
Асан Кайгы, Копламбек-батыр, Бухар-жирау, Махамбет. мно­гие другие. Они, нередко остававшиеся безвестными певцы и ба­тыры, заложили природную основу казахской поэзии, где грохот и запах полынной степи проступает в каждой строке...
Одна «Глиняная книга» Сулейменова чего стоит! А его лирика?

...в эпосах неслыханных, китовых, в тугоплавких ритмах моно­тонных...
...мы пролетим по краю, город и степь накреня!..
...успокойся, скакун, это всходит луна!.. — Стихи можно цити­ровать и цитировать. Но лучше просто взять книгу и прочитать.
Или перечесть заново...
Сулейменов подобно Хлебникову сумел, обернувшись через время, извлечь драгоценные для своего народа образы и мелодии, перенести их в сегодняшний день, и архаика стала современней любой «устоявшейся» современности. Или представления об этой современности.
Этот мощный опыт, этот подвиг поэта еще предстоит оценить по достоинству. Как и подвиг Хлебникова, конечно...

* * *

...а еще и внедрили в русскую поэзию диковинные термины: «Христианская поэзия», «Православная лирика»... что это такое? Может быть, это просто «безгрешные вирши»? Но тогда это не бо­лее чем уход в те же 16—17 века, в польско-латинскую силлабику, полностью очищенную от «красивых соблазнов». Там-то уж точно вирши были безгрешны, подцензурны церковным иерархам, среди которых был крупнейший стихотворец той эпохи Симеон Полоц­кий...
Тогда зачем прорыв Тредиаковского, Ломоносова, а потом и Баркова с Пушкиным? Они хоть по форме и содержанию во мно­гом европейские, но душою-то русские, свободные. Да и стих ос­вободили...

* * *

Но — где во всех четырех Евангелиях поэты? Есть рыбари, мы­тари, блудницы... Простые души дороги были Ему, а не извитые соблазнами и прелестями мира.
Нет и великих скульпторов, и музыкантов, и художников. А они были, да еще какие! — Это достоверно известно. Только Он слов­но бы и не видел, и не желал их замечать.
Чего ж городить про какое-то особое «Православное направле­ние»?
Безгрешны в своей основе и Хлебников, и Некрасова. Только их почему-то не шибко причисляют к стану «Христианской поэ­зии»...

* * *

Поэзия и в Африке Поэзия. И ничего более. Суть ее, или, по-на­учному, «базисную основу» лучше всего выразил знаменитый акын.
Когда его осыпали почестями на одном из писательских съез­дов и стали «брать интервью», он не вполне понимал — чего им нужно, этим, суетящимся вокруг него людям? Наградили — и хо­рошо, денег дали — и хорошо, переводчика дали — совсем хорошо! А зачем вопросы задавать?
Когда ему все же растолковали суть вопроса: как он пишет, как создает свои замечательные произведения? — старик расхохо­тался и ткнул пальцем в переводчика: это, мол, он — пишет, а я — пою. Как?
А так:

степь вижу — степь пою, горы вижу — горы пою.

Эту чеканную формулу золотом бы высечь на мраморе! Впро­чем, сталинские идеологи практически это и сделали — внедрили ее в учебники. И даже назвали старого акына степным Гомером.
А ведь умны были, черти! И сравнение точное нашли. Гомер величествен. Он не умничал, не морализировал, он просто пел, именно пел. Пел все то, что и составляло Жизнь с ее богами, геро­ями, царями, победителями и побежденными.
Победил? Значит, прав. Нечего рассусоливать. Победителя вижу — победителя пою. Красавицу вижу — красавицу пою. Это не голое фиксирование факта, это Гимн Жизни — такой, какая есть. И — ничего более...
Баснословная слепота Гомера не в счет. Все он видел. И видел лучше других.
А то придумали тоже — «Тема», «Композиция», «Фабула»... ка­кая фабула?
Степь вижу — степь пою, идиота вижу... почешу репу, идиота пою.
Префекта вижу... уста немотствуют.

* * *

...Неандертальца ищу...

* * *

Работа над работой... работа над ошибками... и — все?
Вот «Работа над любовью» — это да! Кажется, японцы это куль­тивируют. Но разве японцы «тонкую любовь» выдумали? Чушь! Как говорили мужики у Лескова: Все болезни от нервов. А нервы вы­думали англичане...
Это, может, и правда, но еще лучшая правда, что русские выду­мали — Любовь...
Это потом англичане с японцами наврали, что русские выдума­ли любовь для того, чтобы не платить...
Врете, подлюки! Русские любят, чтобы — Любить!

* * *

О, великие скандинавы! Если кому и воспеть славу на этой зем­ле, так это им, могучим, костистым, настоящим потомкам Вели­канов. Это они несли на Русь — Силу. Это главное. Из Силы рож­дается потом и Красота, и чувство справедливости, и соприродное всему этому чувству иерархии, соподчиненности, которое не унижает никого, но выстраивает устойчивую структуру. Структурную решетку общества.
Русское общество перед приходом скандинавов было довольно аморфным, рассеянным в еще более аморфной чуди-жмуди-морд­ве. Скандинавы спасли Русь, выстроили ее и — сами растворились в необъятных просторах. Теперь и не поймешь толком, кто и где скандинав на Руси. А есть он, есть! Он строг, могуч и неизбывен.
У себя на родине — тоже тяжелой земле — они сумели устроить если не царство справедливости, то указали наглядный путь к нему, царству социальной справедливости. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостным правом, самодурами всех мастей и времен, все же восстает это чув­ство справедливости — это от них, великих скандинавов!..
Много народов обитает на этой земле, и почти ко всем сложное отношение со стороны соседей — к азиатам, немцам, кавказцам, евреям, африканцам, американцам... но вот, поди ж ты, не встре­чал я еще человека, который сказал бы плохое о скандинавах.
В детстве читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, что это далеко не сахар, что это — берсеркер, чудовищ­ной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину вооруженных соперников. Я это знал, но почему же я восхищался им, любил его, можно сказать, «болел» за него? Не потому ли, что уже тог­да чувствовал, что он великий скандинав — потомок Великанов, Не­андертальцев? Живы, живы они, неандертальцы. И не только в пре­даниях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь...

* * *

...Рай, именно Рай делает из человека пьяницу!
Рай, сама идея Рая делает это.
О, этот вечный соблазн земной, предчувствие вечного бла­женства, и — нетерпение, неспособность человека пристойно от­страдать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, а не суррогатный Рай... трудно это — Рай...

* * *

...один урюк
Подал урок:
Лакал арак,
Упал в арык...

* * *

Побочные дети Хлебникова, его детишки «обэриуты» — ран­ний Заболоцкий, Хармс... — вот у кого язык современных детей. Особенно если прислушаться, разглядеть в Интернете, в блогах и живых журналах лепет, говорок современных детишек. Эти со­кращения слов, это игровое калечение слов, типа «поганьский язык», «олбанский язык» и проч. «Дыр, бул, щир, обещур.» — вот где крученыховская заумь становится умной. Вот где Хлебников приближен к нам, особенно к детям.
А если приглядеться к Писанию, к словам Его о детях?..
Бытует мнение, что Хлебников язычник. Но вот ведь, поди ж ты, этот «язычник» ближе других оказался к Писанию, к сути Его.
«Будьте как дети, ибо их есть Царствие Небесное...» А Хлебни­кову и не надо было быть, он всегда был — дети.

* * *

...нет, главный в России не Офрей, так любимый нашими клас­сиками 18—20 веков. Орфей подходящ для маленькой Греции, Бельгии, даже для не очень маленькой Франции. А в России глав­ные — Великаны.
Дурни несусветные: Лаптевы, Хабаровы, Дежневы. и чего их тянуло на край земли? Первые парни на деревне, крепкие ре­бята, ушлые, работящие!.. Лучший дом на побережье, коли захо­чешь — твой, лучшая девка — твоя! Так нет же... не только на край земли, но и — за край!
Зачем, для чего? А — надо! Жадность, жирность, страсть. вот что движет русским человеком, то есть — Великаном, то есть — ди- тем (посмотрите, как жадны и страстны дети в своих играх!)...
Это вам не альковный Орфей, так мучительно и коварно под­косивший чуть ли не всех русских поэтических гениев. А чем под­косил? Прелестями, искусами, соблазнами... Да какими! Самыми пошлейшими:

...вот и маленькая ножка,
Вот и гибкий круглый стан,
Под сорочкой лишь немножко
Прячешь ты свой талисман...

И это один из гениальнейших русских поэтов, Лермонтов. Правда, очень ранний, юный Лермонтов.

Тут не в юности дело, а в том, что эта пошлейшая нота насквозь пронизала всю великую русскую поэзию. Пронизала самых ге­ниальных творцов, подкашивая их, унижая (неведомо для них самих же!), опошляя, уводя от Главного!.. И этот талисман, чуть прикрытый сорочкой, воцарился в стихах почти каждого светского поэта... да русского ли поэта?
Гениальные, не очень русские великие... европейцы были они. Душой русские, а по форме и содержанию — почти все из «Войны богов» Парни.
И только Октябрьская революция, смею утверждать, породила несколько истинно русских поэтов — великого Хлебникова, Ксю­шу Некрасову, Андрея Платонова...

* * *

А главный в России, повторюсь, вовсе не Орфей...
А кто?
Да, да — Дед Пихто!

* * *

И главное в России — Гимны. Гимны Солнцу, небу, земле, травке малой... Плодородию. Вот его-то, Плодородия, и не стало без этих Гимнов, без великих песен, былин, народных, историче­ских, лирических песен, сказок, пословиц и поговорок...
То есть они есть, никуда не делись, но идут и всегда шли в сто­роне, в теневой стороне, как бы на отшибе от большака. А вместо них целых два, если не три столетия красовалась пошлейшая и — гениальная порою — светская поэзия.
Жалко, как жалко... столько сил ушло на «прелести»! И — по инерции — все уходит, уходит, уходит...

* * *

Деление поэтов по кастам:
Пушкин — кроманьонец.
Хлебников — Неандерталец.

* * *

Но остается, вопреки всему, Настоящее в русской поэзии, оста­ются ее Великаны — Велимир Хлебников, Ксения Некрасова, Анд­рей Платонов... и — Гоголь, конечно. Только и Гоголь, и Гончаров, и Лесков — это все же более проза, великая русская проза. Менее грешная перед Богом, нежели русская поэзия, но проза. — Более позднее и тяжелое образование, нежели русская поэзия.

* * *

...хочется сказать напрямую о карликовом начале, поедающем Великанье, как мелкие мураши скопом пожирают огромных, ве­ликих, большеглазых муравьев, но напрямую не выйдет — узе­лок-то в клубке расплетают по ниточке...

* * *

Настоящий Неандерталец:

На всякий лай, на всякий гавк:
«Козла на мыло, на табак!..»
Он достает свой ноутбук
И расчехляет томагавк...

(Продолжение следует)