Неандертальца ищу... Роман-идиот. Или — Венок романов
- Подробности
- Категория: Проза
- Автор: Киктенко Вячеслав
Часть первая (Гл.1-6)
НЕАНДЕРТАЛЬЦЫ, АУ-У!...
1. Слоны и мамонты
Неандертальцы говорили медленно...
* * *
Неандертальца ищу...
* * *
В последнее время стал замечать: хожу по улицам, еду в метро — высматриваю Неандертальца...
О, я хорошо научился отличать его от кроманьонца. Черты его, почти неуловимо отличные от большинства современных двуногих, дикое и притягательное благородство этих черт — глубоко скрытое благородство, могущество духа его, вот что меня влечет в моих поисках!..
* * *
Неандертальцы любили холод. Теперь любят тепло. Но оно живет на других континентах. В России не живет.
Холодно в России! Остатки ледника, однако...
Мамонты здесь обитают, а не бритые слоны-скинхеды. Подумать только, в России вечная мерзлота — на две трети страны!.. И кто же здесь живет? А — Русские...
А кто же они такие? Ну, пожалуй, вся эта книга о том. В сущности, она, конечно, о неандертальцах, о великанах, о детях...
Но все же.
* * *
Неандертальцы не погибли. Они просто исчезли. — Ушли в иное измерение.
Но они — здесь. Знаю...
* * *
Нет, совсем плохого о кроманьонцах я не скажу. Да особо плохого и нет в них. Но — жиже они, жиже... умнее, подлее и — гораздо, гораздо гармоничнее, гибче по отношению к постоянно деформирующемуся миру...
Ах ты, Господи, кроманьонец... кто ты?
Как о тебе сказать понежнее?
Может быть, так? — Провонявший корвалолом...
* * *
Нет, кроманьонцы не истребляли Неандертальцев, как более ловкие и слабые твари обычно истребляют более сильных и неуклюжих. Вранье это все, анахронизм «олимпийцев», лепил учебных пособий. Теперь, когда найдены древнейшие стоянки и пещеры неандертальцев (почти по соседству со стоянками кроманьонцев той же поры), их наскальные рисунки охрой, и даже остатки их диковинной письменности, стало ясно, что вовсе они не враждовали между собою, а просто жили наособицу.
* * *
Разные уклады, разнящяяся внешность, структура психики и нравственных основ — все было разным. И не надо им быть вместе, лучше каждый отдельно, они это хорошо понимали и не враждовали, а просто жили на раздельных территориях. Но генотип-то у тех и других одинаков, набор хромосом также — неясным образом — перехлестывался...
* * *
Скажу малокомфортное: Неандертальцы наши прародичи. Ученые этого так уж впрямую еще не утверждают. А мне и не надо их доказательств и утверждений (все равно «утвердят»), я это без них знаю. Хорошо хоть, обнародовали научный факт, который уже просто неприлично было скрывать. — Анализ ДНК неандертальцев показал: из ста процентов генома современного евразийца десять процентов идентичны Неандертальцу.
Что интересно, геном негроида совершенно иной — там нет этих процентов. Вот он где, водораздел Евразии и Африки: неандертальцы жили на наших территориях! Мы — их потомки и родичи...
Ну, это так, для маловеров.
* * *
И, конечно, если возникали у тех или других племен «демографические проблемы», там действовали по принципу взаимовыручки.
А чего бы и не выручить соседа?
* * *
«...иразошлись космические глыбы,
И в прорубях ночных сверкнула соль.
Но узкое, пульсирующей рыбы
Лицо, в пространство тянущее боль!..»
* * *
Подозреваю, что и великие любовные трагедии там случались. И вылись, и мычались первобытные эти трагедии певцами любви на голых ветрах, среди гулких скал, в глубинах пещер, и слушали их потрясенные соплеменники, и проливали слезы, но. помочь ничем не могли. У каждого — судьба своя, свой путь.
Это тайна, которую еще предстоит разгадать, тайна двух параллельных миров, тайна их взаимной любви, незнаемой ныне...
* * *
Зуб и Капелька
...Зуб укутал мохнатыми, теплыми кусками мамонтовой шкуры детей и уложил их спать в дальнем, самом теплом углу пещеры. Подвинул выкорчеванный накануне пень, уже порядочно обгоревший с одной стороны, поближе к огню, дотлевавшему в середине каменного жилища. Направил потоки дыма деревянными заслонами в аккуратно продолбленное отверстие каменного свода пещеры. И только после этого раздвинул плотно сплетенную из толстого хвоща колючую занавесь, надежно прикрывавшую каменное устье пещеры. Зуб вышел за добычей.
Тяжелое солнце больно ударило по глазам после полумрака пещеры. Еще бы! Лишь тлеющее мерцание никогда не гаснувшего огонька освещало его жилище, а здесь, на резком свету и просторе, Зуб невольно прижмурился и отвернулся от солнца. Освоившись на свету, побрел было к соседям, но вспомнил с досадой, что вчера уже побывал у них, и вернулся ни с чем.
Не хотелось оставлять малышей одних, но Урыл, охотник из соседней пещеры, только злобно и неуступчиво заурчал, когда Зуб попросил, чтобы его жена Угляда посторожила детей, пока он будет разделывать мамонта, вчера попавшего в его хитрую, укрытую лапником яму и вчера же добротно забитого камнями. Разделка требовала не только сноровки, ее-то Зубу не занимать, но и времени.
Хорошо еще, что успел ночью отточить черный, порядочно уже иззубренный базальтовый нож. Он требовался не только для разделки туши, для этого годился и простой гранитный топор. Острый нож незаменим для более тонкой работы — аккуратного и чистого отделения драгоценной шкуры от мяса...
* * *
...два параллельных мира, которые — все же! — пересекались, пересекались! И не так уж редко, по-видимому. Именно — по-видимому. Ведь я же вижу их! Въяве вижу, на улицах, в магазинах вижу...
Ну, не так чтобы совсем тех вижу, но черты их узнаю. Вот, к примеру, — баски. Откуда они?.. В них сохранились более, чем у других, рубленые черты лица, «корявость» некая... или, вот, скандинавы. но о них разговор особый. Или вот северные русские — там такие встречаются!..
* * *
...а вот — покатый лоб, нередко низковатый, «сплюснутый» (Максим Горький, к примеру), выдающиеся надбровные дуги (Лев Толстой). особый, более мощный костяк, особая волосатость. да я не столько уже в детали всматриваюсь, я более ощущаю эманацию, чую Образ Неандертальца. Всего. Целиком. Сразу.
Конечно, и черты кроманьонца там непременно проглядывают... но если превалирует Неандерталец, я это сразу чувствую — родной!
* * *
Кроманьонцы — сгоревшие звезды. Мы еще видим свои собственные, горящие в небе, во вселенной, во времени — хвосты, искры, огненные полоски, но...
Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не все в ней, конечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, составившее в конце эры — несоразмерно Поэзии — большую часть смысла. Замысла Жизни...
* * *
...вдруг вспышка ослепит — под илом жизни жирным
Блаженно заплелись, не разлепляя век,
Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,
В пушистой шубе зверь, и голый человек —
С пучками в голове... под мышками... в паху...
Один, как дьявол, наг, один не на меху,
Один, издавший смех, один, впадавший в грех,
Один, снимавший мех
(Один за всех) —
Со всех!..
(Здесь и далее по тексту почти все стишки — останки архива Великого. О нем ниже.)
* * *
...не сказать, чтобы вовсе бесславно сгорели кроманьонцы, но культура и цивилизация явно несоразмерны расширяющимся полям информации, мощи вселенной, нового неба, в которое мы вворачиваемся — поворачиваемся еще, неуклюже там проворачиваемся...
* * *
Время Неандертальца — извернувшись через самое себя — возвращается на землю. И это стоит отдельного большого разговора, беседы об исчезающей современной цивилизации, о ее Преображении. Надеюсь...
* * *
...помню историю странную эту:
Мамонт, ушедший в могилу-планету.
Кости громадные, знаки дорожные:
«На пути История. Осторожно...»
* * *
...ушли неандертальцы в неведомое измерение не от климатических каверз и уж вовсе не от булыжников и топоров кроманьонцев.
Нет, они ушли от — обиды. От великой обиды за нарождающуюся цивилизацию — подлую, вероломную, хапающую... они увидели ее в самом начале и, развернув это начало в мысленной перспективе, ужаснулись...
И предпочли уйти.
* * *
Мамонты ржавые, как дирижабли,
Скрипят на канатах, поскрипывают...
Эпос планеты, космос державы,
Скрежет зубовный Истории
Ржавой
Постскриптумами...
2. Потоп
Постскриптумами Истории — очередными — были останки мамонтов.
Но не только. Много их, этих останков-постскриптумов. Останков и предостережений много... выводов мало.
А что за ископаемыми? Потоп? Или он — перед ними? Да и сколько их, потопов? Никто не сочтет... только снова и снова — потоп, потоп, потоп!..
Предвещанный древними, он сегодня актуальная тема.
Изо всех экранов галдеж о новом потопе.
Кому-то это нужно...
Ученым? Астрологам? Политикам? Какой-то еще мировой сволочи?
Какая выгода?.. А может быть, никакой выгоды? Тупик, и все?..
* * *
...входит один в кабинет
Грустно глядящий бандит.
Говоришь ему — нет!
А он глядит и глядит.
Вспомни, мол, неолит...
...а потом приходит одна
И говорит — я вам жена.
Внучка мамонта и слона...
* * *
А не сами ли кроманьонцы, изверившись в себе, этот потоп приближают, и кликушествуют в самоутешительной истерике, и видят в нем спасение, как избавление... от кого? Да от самих же себя!..
«...и воды, и вечные воды шумят...»
А предвестья небес? А метеоритные дожди, а поезда астероидов, взявших курс на планету Земля? Кто их «прогнозирует» и приближает? Кто погибельно трактует видения майя? На декабрь 2012 года древние индейцы назначили конец старого и начало нового календаря. Плюс парад планет. Новый рисунок звездного неба. Только и всего. То есть с 2013 года исчисление истории, возможно, пойдет не привычным делением на «до нашей эры» и «наша эра», а — Новые Времена.
Тоже мне, конец света... размечтались!
* * *
Впрочем, красиво жить, тем более мечтать, не запретишь... Конец света...
А может быть, речь идет о конце Нового Света? То есть древние индейцы говорили о новом потопе, который хлынет на их континент, а не на всю планету? В таком случае понятен американский интерес к новым территориям, на которые придется переселяться.
А значит, и «волну погнать» в массмедиа не лишнее, и сделать «проверку на вшивость» — погромить часть Африки, Азии, Европы, а там подобраться и к России, которая — по всем прогнозам — чуть ли не единственная из всех стран уцелеет, благодаря мощной тектонической плите под Евразией...
* * *
Сами же кроманьонцы, надоевшие себе, испугавшиеся себя, размечтались и придумали утешительную страшилку.
...и звезды, и вечные звезды летят...
Обрыдли мелочность, несправедливость, равнодушие... все! Все бессмысленно, когда пожрать в три глотки и совокупиться где угодно, с кем угодно — сейчас, сейчас же, не откладывая ни на секунду!.. — Вот Апофеоз, вот Цивилизация!
Соки сосать, землю сосать... сла-аденько... поди, не откажешься...
* * *
...и воды шумят,
...и звезды летят...
* * *
...а земля-то — махонькая...
* * *
...вот и ропоты зашумели, и небо переменилось, и океаны, и звезды...
* * *
...воды шумят...
...звезды летят...
* * *
Никуда не летят. Мы — летим. Всегда летим во вселенной. Хотя и живем в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой Солнечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой деревеньке... а мним о себе...
Ну, прямо столичные жители вселенной!
* * *
«...ирасцвел ветвистый свет в горсти
Яблонькой у Млечного Пути...»
* * *
«Беда, Беда! — вопиял в телевизоре заслуженный учитель литературы. — Дети перестают воспринимать язык Пушкина!.. Хлебникова им, видите ли, подавай...»
* * *
Великий Велемир... Великий Неандерталец Хлебников!..
* * *
А вот задолго до того: Давид — кроманьонец. Голиаф — Неандерталец. Голиаф мощнее Давида, но тот хитрее — не на «честной бой» пошел, а заложил камень в пращу. «Контактного» честного боя не получилось. И все пошло вразнос. Кроманьенцы начали диктовать свои законы.
В том числе законы Истории...
* * *
...Адам зарыт в неандертальце...
* * *
Вообще-то эта книга о Великанах. О тех, кто не выдержал глобального нашествия лилипутов на планету и ушел в иное измерение.
* * *
...Зуб шел своей, только ему ведомой тропой, время от времени оглядываясь на родное стойбище, где копошились возле пещер и шалашей проснувшиеся собратья. Они уже разводили костры, протяжно и доброжелательно перекликались, приветствуя и поздравляя друг друга с благополучно наступившим днем, с новым, опять засверкавшим над стойбищем солнцем.
Ни в коем случае нельзя было рассекретить тропу, а с ней и тайное логово, ямину-засаду, куда он за свою долгую тридцатилетнюю жизнь заманил уже не один десяток мамонтов. Так устроена жизнь — утешал себя Зуб. Не он ее устроил. Зуб принимал ее такой, какова есть, и старался не задумываться, не казниться гибелью мамонтов.
Они, мохнатые и великие, ни в чем не виноватые перед Зубом, погибали, но дарили жизнь ему, его племени, любимой жене Пикальке, нарожавшей Зубу трех мальчиков, а на четвертой — целой тройне девочек — истекшей кровью...
Зуб бился головой о скалы, весь искровянился тогда, искалечил надбровные дуги, истер о камень и сплющил уши так, что они с тех пор словно прилипли к вискам и потеряли растительность. Но не погиб. Что-то держало его на этой угрюмой, беспощадной и все же прекрасной молодой земле. Всего-то около трехсот тысяч лет, как уверяли старцы и звездочеты, прожило его племя на этой земле. Разве это срок?
Но горе есть горе, и оно не знает срока. После смерти жены он не хотел больше жить и в горе своем осознать не мог поначалу — что, что его удержало на этой земле?
Потом опомнился — дети. Конечно, сородичи не бросили бы их в беде. В племени Зуба жили благородные, добрые люди, но сироты никогда бы не заняли в жизни и судьбе достойного места. Мальчиков, скорее всего, не посвятили бы в охотники, и они вынуждены были б всю жизнь занимать вторые, если не третьи роли — сторожей, разделочников, костровых.
И уж, конечно, своей собственной пещеры им бы не досталось. Во всяком случае, на привычной, родной, исконной территории родного стойбища у Красного скального плато. Там, где вечерами, на закате, в ясные дни заходящее солнце показывало причудливые световые картины для всего племени. Да, это было зрелище!..
Великолепную пещеру Зуба заняли бы другие, кормильцы его детей. Так было заведено по старинному обычаю племени, и он уже ничего не мог изменить.
Судьба девочек вообще представлялась туманной. Роль третьих или четвертых жен Родоначальника была бы не самой для них плохой. А скорее всего, судьба общей прислуги племени ожидала бы их, оставшихся сиротами без могучего Зуба...
* * *
...во многих эпосах мира молвлено о великанах, о лилипутах. Задолго до Свифта. Помню, еще в юности поразил меня один эпизод из кавказского эпоса «Нарты». Нарты были великанами — благородными, трудолюбивыми, бескорыстными. Они были немногочисленны, в отличие от обычных людей, которые плодились, как мурашики, по всей земле.
И однажды, в поисках новых земель, добрались эти «мурашики» до обиталища Нартов. Раскинули шатры, шалаши, стали строиться, жечь костры, разводить скот, торговать, — не обращая ни малейшего внимания на Великанов-Нартов, истинных хозяев этих благословенных мест.
Людишечки-мурашечки уже успели понять, что Великаны не способны на агрессию, низость, и потому совершенно их не опасались. Только упорно, метр за метром, «наезжали» на угодья Нар- тов. И тогда Великаны, которые могли раздавить всю эту мелкую хищь одной пятою, собрались и решили:
«Пришел маленький человек, надо уходить...»
И, сказав эти великие слова, ушли. Сначала в снежные горы, а потом — в иное измерение. Мне так видится. да я это знаю, знаю!
Но ведь и они, Великаны, видят нас, знают о нас все, и, кажется мне, незримо помогают нам. А вовсе не враждуют, не борются с маленькими...
Чем это доказать? А ничем. Верю, и все.
* * *
...прочтешь порой: «Вся жизнь — в борьбе».
Становится не по себе.
Язвят все розы... жгут уста...
Какие грустные места!
* * *
...а еще точнее — эта книга о странных людях.
А еще-еще точнее — о сторонних людях.
Просьба не путать с посторонними...
3. Тля
С посторонними просьба не путать, граждане. Граждане, посторонитесь, Неандерталец — Мужик. Мужик с большой буквы. А кроманьонец, это тот самый, кого подразумевает неудовлетворенная женщина, с тоской вспоминая о Настоящем, о Сильном: «Мужиков не осталось... измельчал мужик...»
* * *
...и при чем тут олигархи? Человечество проворовалось! Кроманьонцы, мля. Одно слово — кроманьенцы...
* * *
Сколько раз, сидя где-нибудь в кафушке-пивнушке, в компании серьезных честных мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жирном месте?
Я начинал вслушиваться не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз с ужасом обнаруживал — а, пожалуй что, догадка моя не зряшная. Завидуют. Да еще как!
....а и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему существу никак, выходит, нельзя не позавидовать тем, кто оказался у кормушки. Ну, никак! Сами руки так устроены, что пальцы на себя тянут, а не от себя, сжимаясь в кулак. Вот кабы наоборот...
Но тогда и человечество было бы совсем иным. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим... да и вообще — жалко человечишку...
* * *
После Коперника человек вообще растерял величие. Кто он отныне? Тля во вселенной, и всего.
А вот когда Солнце вращается вокруг Земли, когда Земля плоская и стоит на трех слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета — Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он велик, тогда он пуп земли и царь мира. Вот тогда можно вершить великие дела. И ведь — вершили!
* * *
...будто это простое полено,
Из которого выдрали нерв,
Деревянные стены вселенной
Изнутри точит вдумчивый червь,
Под беспечною кроною лета
Он глюкозною грезой поэта
Наливается, тих и багров,
И громадными гроздьями света
Осыпается осень миров...
* * *
Сторонние люди — нынешние великаны. Они не такие, как все, они — мощные Неандертальцы (несмотря на невзрачную видимость) в хилой среде кроманьонцев. Вот их-то я ищу, о них пою. Они не такие, как все.
Те куски, что вошли в эту книгу, — о Рабочем, о Васе-Чечене, о великих Аксакалах, подбрасывающих кости над арыком, увитом травой, о Великом чудике Индюке и о многих других, с которыми еще встретимся, — вот они-то и есть сторонние люди.
Они — Дети! И это главное.
Как нож сквозь масло, они проходят сквозь гибнущую цивилизацию кроманьонцев. И — не унывают, не унывают, не унывают никогда!..
* * *
...я иду по ковру.
Ты идешь, пока врешь.
Я богатый — не вру.
Ты убогий — орешь...
* * *
...последние столетия русская (светская) поэзия по форме своей (и по приемам, так или иначе зависящим от формы) была европейской. Факт этот бессмысленно отрицать хотя бы потому, что начиналась силлабо-тоническая наша поэзия с переводов европейской классики, «Телемахиды», Горация и прочих великих образцов европейской поэзии. И уже только много позже смогла пробиться к самой себе (уточняю — почти к самой себе!), к тем вершинам, которые и доныне сверкают во всех хрестоматиях.
Но ведь и у Баркова (кстати, переводчика Горация, а не только автора похабных виршей, многие из которых ему попросту приписаны, как большинство рубаев — Хайяму), и у Пушкина взгляд был ориентирован сперва на Европу, а уж потом на Россию, на ее истоки.
Молодой Пушкин вышел из Парни, из его «Войны богов», чем и объясняется фривольность ранних сочинений. Собственно русский Пушкин начинается с отеческих преданий, с «Руслана и Людмилы», с великого вступления к этой поэме: «У Лукоморья дуб зеленый...»
* * *
...а, кстати, Лукоморье — река или изогнутая часть моря, его залив? Этот вопрос мучил меня с детства. И никто мне не дал ответа. Все врали. Вот и я вру. Главный закон творчества: «Не соврешь, не расскажешь...»
* * *
...Ближе к полудню Зуб подошел к Реке, сверкнувшей на солнце веселыми искрами. Все. Туда, за Реку, нельзя. За Рекой жили Другие. С Другими был давний, никогда не нарушавшийся договор — они сами по себе, мы — сами по себе. И это длилось с незапамятных времен. Нельзя, и все. И вам хорошо, и нам. Так рассудили когда-то сами Великаны — рассказывали старики.
Великаны обитали за ближним хребтом, но наведываться к ним, даже за простым советом, без чрезвычайной надобности не полагалось. Да и сами, без помощи Великанов, управлялись неплохо. До поры до времени...
Зуб наклонился к прозрачной Реке и стал зачерпывать пригоршню за пригоршней вкусную ледяную воду. Напился вдоволь, медленно встал с коленей и распрямился во весь рост. Томила полдневная жара. Зуб скинул меховое оплечье, снова зачерпнул воды и стал протирать мокрыми холодными ладонями запотевшие плечи, спину, шею.
Силы и бодрость возвращались. На всякий случай Зуб оглядел местность, тропу к водопою, невдалеке от которой скрывалась под ветвями и травой его западня, не прячется ли кто в кустах. Никого, кажется, не было. Река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем. Вдруг неподалеку от берега в воде плеснула большая белая рыба. Зуб внимательно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут...
И тут он увидел ее...
* * *
Поэзия... что это и кто она такая? Особенно русская. Несмотря на гениальные взлеты, она во многом так и осталась европейской — по форме в первую очередь. Ну разве сравнить русские былины с их протягновенным ритмом, с их долгим дыханием, объемлющим всю долготу русских немеряных пространств, со светской поэзией? Страницу занимает один только проход по борозде Микулы Селяни- новича. Его зачерпывание из лукошка пригоршни зерна и разброс ее в правую сторону. Еще страница — по левую сторону. Вот это Ритм! А исторические, народные песни, сказки, пословицы, поговорки?..
По форме светская поэзия была и осталась европейской. Это в первую очередь.
А во вторую — по содержанию.
Да, осталась европейской, и не столько по сути (глубоко русской в великих образцах), сколько по тому содержанию, что неизбежно несло в себе следы «орфического» соблазна, основанного на грехе, на любовании грехом, на сладострастии.
Предшествовавшие силлабо-тонической поэзии два века — 16-й и 17-й века — были тоже не русскими в нашей светской поэзии. Подчеркиваю это еще и еще — народная поэзия, в отличие от светской, всегда была исконно русской и по форме, и по сути. Но она была устной и шла параллельно письменной...
* * *
...ни моды, ни меда, ни блуда, ни яда,
Ни сада...
Какая ты, к ляду, наяда?..
4. Таянье тайны
Ни блуда, ни яда не выцедить из силлабического, слогового русского стиха.
Но зато уж из послереформенного, силлабо-тонического — сколько угодно.
Даже более чем угодно.
Так раскололась русская светская поэзия на два материка — до реформы и — после реформы. Настоящими реформаторами нужно признать все же не Тредиаковского с Ломоносовым, они лишь первопроходцы, честь им и хвала, но в первую очередь — Баркова, а вслед за ним и Пушкина. Только после них так отчетливо стала ясна эта «реформа», которая, по глубинной сути, ничего не стоила...
* * *
...да ведь и весь русский мир чуть ли не изначально был расколот на два лагеря. На Черную и Белую кость. Эту бытийную трагедию еще только предстоит осознать, добравшись сперва до Русского Раскола, до дружинно-княжеского культа...
Но мы сейчас о последствиях поэтических.
В 16—17 веках царствовала в России польско-латинская силла- бика, очень неудобная для русского языка, словно телега на квадратных колесах...
Но вот что удивительно — этот слоговой, а не тонический стих практически исключал соблазн сладострастия. Самые крупные поэты той поры Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Сильвестр Медведев писали назидания и поучения юношеству, правила поведения в церкви, в быту — и ничего более. Не знаю, как тогда воспринимались эти вирши, сегодня их мало кто способен прочесть без зевоты...
* * *
...Медленно мысль проползает людская,
Роясь в барханах зыбучих песков,
Как черепаха, уныло таская
Вычурный панцирь веков,
Где мозгов —
Как в черепах
Черепах.
Да и все остальное
Тоже смешное —
Череп, пах...
* * *
...одно несомненное достоинство у тех виршей было — полная свобода от греха, соблазна сладострастия, приплывшего к нам с «раскрепощением» стиха, современного силлабо-тонического стиха, основы которого принято вести от Пушкина. Вообще-то надо вести от Баркова... но не в этом суть.
Суть в том, что магический кристалл, о котором писал Пушкин, оказывается вовсе не статичным, но — подвижным. И при небольшом даже повороте его во времени некоторые грани и стороны этого кристалла уходят в тень, а из тени выступают иные, дотоле не очень-то видимые...
* * *
...большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыркала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег. Зуб едва не свалился на землю.
В глазах у него потемнело. Он потряс головой, и взгляд слегка прояснился. Рыба оказалась молодой, совсем незнакомой женщиной, не похожей ни на кого из тех, кого он встречал прежде.
Зуб очень любил свою покойную жену Пикальку, не мог забыть ни ее, ни первые юношеские их встречи. Никто из девушек его племени так и не смог завоевать его сердца. А хотели многие! Зуб был завидной добычей для любой из молодушек. Еще бы! У него были широченные плечи, котлом выпиравшая грудь, крепкие руки, короткие, но очень мускулистые ноги, выдающиеся скулы и мощные челюсти. Двухметровый, он казался великаном среди низкорослых соплеменников, и у него была лучшая после Родоначальника пещера. Но Пикалька, любимая Пикалька...
Он постоянно вспоминал ее и грустил, всегда грустил, вспоминая. Вот и теперь, глядя из-за ветвей на диво дивное, явившееся из воды, невольно сравнивал с родной Пикалькой. Жена его, хотя и была самой маленькой среди девушек племени, казалась теперь Зубу очень крупной женщиной. Да и выглядела совсем иначе.
У Пикальки была смуглая кожа, широкие бедра, плотные мускулистые ляжки, и груди совсем не так вызывающе торчали, как у этой белокожей незнакомки. У этой они прямо торпорщились алыми сосками, задранными чуть ли не в самые небеса. У Пикальки груди, даже в ранней молодости, еще до родов, свисали нежными полными мешочками до самого пупка. И это очень нравилось Зубу.
Это говорило о здоровье будущей матери. Зато когда уж наливались молоком, они становились прямо-таки необъятными. Такими грудями можно было выкормить не двух и не трех детишек, а, пожалуй что, пятерых. И правда, излишек молока Пикалька сдаивала в большую каменную чашу и относила в закут молоденьким козлятам. А потом, смеясь, говорила Зубу, что у нее не трое сыночков, а еще добрая половина закута...
* * *
«Новая реальность!.. Новая реальность!..» — Что? Что такое?
Непростая, видимо, штучка...
* * *
...мы еще только судорожно ощущаем потрескивания и вспышки мощных силовых полей информации, которая пронзает отовсюду.
Но пока — не более того.
Нам еще предстоит период акклиматизации в пространствах этой самой «новой реальности»...
* * *
Мы только начинаем входить в информационный Океан, еще не вполне чувствуем его истинный объем, а уже «мировая паутина» начинает нас же самих потихоньку (еще потихоньку) опутывать, забирать в свою сеть, рассекречивать и выворачивать наизнанку...
Уже просматривают со спутников персональные компьютеры.
Снимают со счетов чужие деньги, не отходя от монитора.
Уже сверхсекретная информация может стать доступной для умного противника, а там...
Что там обрушится на человечество?
* * *
Это красиво и сильно сказано, про конец света — огненный смерч, падение последней печати, Грозный Суд!..
До Суда еще дожить-дотерпеть надо. А пока мы сами готовим себе суд — мы становимся прозрачными.
Не за горами то время, когда не только наши дневники и сберкнижки перестанут быть тайной, но и самые мысли, помыслы, чувства... а что? Секретные исследования давненько в этом направлении ведутся.
И микрочипы вживляют в мозги. И управляемых роботов делают из людей.
Неужели в мысли не проникнут?
Мозг — субстанция материальная. Рассекретят. И станем мы — друг перед другом — прозрачными и откровенными донельзя. Поневоле станем...
* * *
...а как закричат — учти!..
А как заключат — в сусек!..
Все это еще — Почти,
А надо уже — Совсем...
* * *
Ситуация, когда тайное станет явным, ситуация инобытия. Нам еще предстоит судить... друг друга судить! И сделать некие предварительные выводы из нашего «поведения» на этой земле...
И только потом уже — тот, последний Суд, где предстоит, вероятно, лишь внимать... и каяться... и надеяться... Мы становимся прозрачными.
Таянье тайны...
* * *
...Зуб неотрывно глядел на незнакомку и никак не мог понять, кто она, откуда явилась сюда, на чужую территорию, как одолела большую небезопасную реку?.. Он осторожными маневрами опытного охотника, неслышным и незамеченным перебрался на другую сторону речной отмели, где незнакомка-рыба-девушка отжимала свои льняные волосы.
Крупные капли стекали с длинных прядей по ее белому телу, повторяя все его диковинные, дотоле невиданные Зубом изгибы. Капли медленно проползали меж высоко, даже нагло — казалось Зубу — вздернутых, необычно белых грудей, зависали на бедрах, на ржаном, нежно искурчавленном лобке. А одна капелька, вспыхнувшая под солнцем, повисла на левом соске и при полуобороте незнакомки в теневую сторону вдруг отчетливо озарилась багряным светом.
Зуб молча ахнул и прошептал про себя: «Капелька...»
* * *
...хошь не хошь, а вот, к концу 20 века, с ошеломительным расширением информационных полей, с внедрением Интернета, как бы сама собою стала раскадровываться панорама столетий русской литературы и поэзии. Она оказалась словно поднятой, взвешенной на ладони и сильно уменьшившейся, как прелестная игрушечка. А потому стала отчетливо зримой — оче-видной.
И стали гораздо явственнее, нежели прежде, проглядывать сквозь столетия «изящной литературы» подлинные, корневые истоки великой русской Поэзии. И стало очевидно, что светская поэзия со всеми ее гениальными взлетами — это всего лишь верхушка айсберга, сверкающая вершина, несомненно, но... все же, все же, все же...
Стоит только вновь, через столетия, проникнуть незамутненным взглядом к истокам русского поэтического мира, чтобы увидеть там, в чистых истоках, не европейские и не азиатские формы, а именно что русские — во всей их уникальности, как бы эта уникальность не осмеивалась и не подвергалась сомнению.
Вообще после двух веков безусловно гениальной светской поэзии современному читателю кажется, что иного и быть-то не могло, иное просто невообразимо. Еще бы, такие имена! Пушкин, Лермонтов, Тютчев...
Имена мощные, спорить не о чем.
Но исподволь сложилось ощущение, что современному читателю потребна уже не столько русская, сколько изящная поэзия. А вот отсюда совсем недалеко до пресловутых: «ищячная словесность» и «сделайте нам красиво». То есть — гладенько...
Лишь в 20 веке, после Революции, потрясшей все «европейские» основы и уклады, самым гениальным поэтам удалось заглянуть через те сверкающие (и — ослепляющие!) вершины, приникнуть к истокам, и от них вести свою поэтическую и духовную летопись русского мира.
Это удалось Велимиру Хлебникову, Ксении Некрасовой, Андрею Платонову (он поэт, каждой строчкой поэт!).
* * *
...нет, все-таки придется употребить похабное слово бренд. Не хочется, но придется. И где? В разговоре о России. Ну нету русского бренду у русской поэзии в мире! Нету. И весь сказ.
Можно не продолжать, ситуация ясна и печальна. Но вот именно во преодоление печали придется развернуться.
У русской великой прозы бренд есть. Она более русская, чем поэзия. Романы Толстого, Достоевского, странные, никем не понятые пьесы Чехова — это уже давно и прочно мировой бренд.
А вот ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни остальных наших — самых гениальных! — поэтов на Западе не знают. И знать не хотят. А зачем? Наши поэтические классики открывали для России Европу, а Европе зачем себя снова открывать, да еще через сомнительные переводы? Европе нужна корневая суть России. А строчить ямбиками они и сами умеют. Приличия ради хвалят наших великих, но не ценят. Во всяком случае, так, как мы ценим Гомера, Данте, Гете, их фольклор и мифы — от древнегреческих, до скандинавских — нет, не ценят.
* * *
А вот что оценили бы, так это воистину русское. Если раскрутить и с толком подать. Ну вот как русский балет, к примеру. Но для раскрутки и подачи русской поэзии одного подвижника, даже такого, как Дягилев, мало. Здесь должна быть государева воля, государственная, мощная, поступательная, долговременная программа, а не компанейщина к празднику.
Что, собственно, нужно? Собрать для начала с десяток хороших актеров, умеющих петь народные песни, несколько талантливых поэтов, глубоко знающих и любящих русскую поэзию, несколько очень толковых ученых-фольклористов.
И все, пожалуй, для начала. Команда готова. При условии, разумеется, что средства (да невеликие!) выделены.
Итак, начинаем. Мы поднимаем главный наш клад — былины. И северного, и киевского цикла, и все другие циклы. Отдельно поднимаем пласт сказок. Сказительниц еще можно найти. Не без труда, но можно.
Отдельно — пословицы, поговорки, байки, былички, загадки. Отдельно — исторические и лирические народные песни.
То есть поднимаем то, что единственно способно создать настоящий русский бренд в области поэзии для «цивилизованного» мира. И только это воистину интересно на Западе — корневая Русь. Им интересно знать не только про опошленную «загадочную русскую душу», но главное — откуда мы взялись, такие великие и ужасные, и пошли быть? Светская поэзия этого не дала и не даст.
Весь мир интересуют не наши споры западников и славянофилов и даже не татарщина наша, а то, что скрывается подалее, в до- татарской Руси. Там, где формировалась национальная одежда, орнамент, обычаи и манеры, характер. То есть их интересует (и тут не откажешь в естественности интереса) наше
Осевое Время.
* * *
Я одно время работал монтировщиком сцены в казахстанской филармонии, много мотался с гастролями по стране, и первое время меня поражал отбор музколлективов. Особенно для поездок за рубеж. Отбирали, как правило, не прекрасный симфонический оркестр, не виртуозный ансамбль классического танца, не хоровую капеллу, а примитивный — на первый взгляд — ансамбль национальных инструментов.
Поначалу я грешил на восточную кумовщину. Но однажды администратор случайно обронил на пол лист заказов, торопясь по делам. Я поднял его, прочел и, наконец, кое-что понял..
Иностранцы — сплошь европейцы — просто умоляли прислать им этот корявенький (на мой наивный взгляд) ансамбль народных инструментов!.. Им абсолютно не нужен был заштатный симфонический оркестр, пусть даже очень хороший. Своих, экстракласса, полно. Им коллектива с национальным душком, с самой сутью, с нутром ихним хотелось. И они его требовали. И получали. И заключали контракты.
* * *
А чем довольствуются иностранцы сейчас из всего «национального» нашего — ансамблем «Березка»? Народными хорами? И на том спасибо, конечно. Но представим себе последовательно разработанную программу исполнения былин. Без цветного антуража и стилизованной музыки. Просто распевное, внятное, мощное чтение.
И не один раз, и не в одном зале. — По всей стране! Причем начинать надо не с великих «тяжелых» былин про Святогора, Ми- кулу Селяниновича, Илью Муромца, а с «малых», более поздних и близких к нам. Например «Добрыня и Маринка», «Дунай и Нас- тасья-королевична», «Васька-пьяница и Кудреванко-царь», «Ага- фонушка», «Старина о льдине и бое женщин».
То-то люди нарадуются! И насмеются, и напечалуются. Не читают ведь, не знают, каким богатством обладают. Дрянцой пробавляются.
А сколько красоты, забытой мощи языка, какие нравы откроются!
Ну, да что уверять, маленький пример для начала.
Вот как Змей, полюбовник Маринкин, с Добрыней пробует сладить, после его «визита» к Маринке, соблазнявшей и Добрыню между прочим:
...а и сам тут Змей почал бранити его,
Больно пеняти:
«Не хочу я звати Добрынею,
Не хощу величати Никитичем,
Называю те детиною деревенщиною,
Деревенщиною и засельщиною;
Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял,
Проломил ты оконницу стекольчатую,
Расшиб зеркало стекольчатое?»
Ему тута-тко, Добрыне, за беду стало
И за великую досаду показалося;
Вынимал саблю вострую,
Воздымал выше буйны головы своей:
«А и хощешь ли, тебе, Змея, изрублю я
В мелкие части пирожные,
Разбросаю далече по чистом полю?»
А и тут Змей Горынич, хвост поджав
Да и вон побежал...
Представляю, что будет с залом твориться, если хотя бы эту одну, не самую великую былину умело прочтут! А там и до главных сказаний народ подтянется. Главное начать. А там и скоморохи-песельники, и настоящие гусляры объявятся. И сказочники. И вопленицы. Одни загадки народные, это же кладезь метафор!
Конечно, время не повернешь вспять, но талантливо явить в нынешнем времени наше великое прошлое очень даже возможно. Главное захотеть. И проявить волю. Тогда, глядишь, не только модные древнеегипетские и древнекитайские «Книги мертвых» изучать станут, но и к своим истокам обернутся. А там такое разглядят!..
* * *
И не грех повторить опыт Русских сезонов — по всему миру. Тут уже размах иной, конечно, тут и музыканты, и художники должны поработать с любовью, на совесть.
Так создаются национальные бренды. Хоть и не люблю это слово, но для продвижения за рубеж нашего, воистину нашего — годится.
И хорошие переводчики появятся, и философы иностранные «загадочную русскую душу» совсем иначе, чем теперь, толковать станут. И перестанут удивляться, наконец, почему это такой «корявый» народ сумел освоить такие тяжелые земли и воздвигнуть на ней Империю. На одной светской поэзии этого не осознать.
А там, когда снова ощутим вкус к настоящему русскому, особенно к языку русскому, глядишь, и на великого Хлебникова начнем иначе смотреть, и читать его взахлеб, и понимать его сверхзадачу...
* * *
...Уже потом, много позже, Зуб осознал, что слово «Капелька» вовсе не было случайным. Девушка сама была вся словно капелька — узкие плечи нежно переходили в еще более узкую, стройную спинку, которая совсем уж невероятно сужалась в поясе. А потом этот пояс плавно переходил в довольно-таки широкие, крутоватые бедра. Она была странно, даже как-то пугающе длиннонога в сравнении с коротконогими, сутуловатыми, ширококостными женщинами их поселений. Она была словно волна, тонко изгибающаяся у берегового наката... да, да — Зуб был честен перед собой — она была волнующа и волниста... она была частью волны, она была ее капелька. Дивная, чистая, тонко струящаяся Капелька.
* * *
...а не потому ли и сам язык Хлебникова, непривычно русский язык, так трудно воспринимается доныне, что — слишком он русский по сравнению с «устоявшейся», отглаженной европейским ладом лексикой?.. да и формой... да и содержанием.
Пожалуй, ныне еще одни только дети (нынешние великаны, «неандертальцы») легко и радостно пользуются его языком. Пока они лишь компьютерные пользователи, но время-то идет... а там и «живое», обиходное восприятие не за горами...
Стоит заглянуть в академические примечания, чтобы осознать — Хлебников не только древнерусский (русский, истинно русский!) язык воссоздавал, но и персидский, и другие тюркские и европейские языки сливал в могучем Имперском языке. Да, так! А иначе и сама Империя не возникла бы. Он в одном слове сливал русские корни, немецкие суффиксы и тюркские приставки. Он хотел почти невозможного, но единственно великого, единственно верного! Недаром и называл себя Будетлянин, Председатель земного шара. Имел право!
* * *
Крылатый русский гигант, не замеченный лилипутами, летел от самых истоков сквозь всю русскую историю, прямо к 20 веку, к Первой мировой, к Гражданской войне, и язык его, как и сама Россия, менялся на каждом великом изломе.
Вот он летит от истоков... и слова его чуть ли не заумь, заковырки, вроде: «Жила-была барыня... не то чтобы важная барыня, а, так сказать, лягушечка...
Дальше — иные века, иной язык. Там уже Стенька с его ватагой и тайным языком вольницы, невнятным порою, наоборотным: «Кони. Топот. Инок...» — Как хочешь, так и читай, с любой стороны.
Но не игрушки здесь главное, не тарабарщина вояк-заговорщиков, а стихия зреющего Переворота, где Черная и Белая кость — главный русский разлом — могут сказаться бредом какой-то безумной (якобы безумной!) старушки, шепчущей своей хозяйке накануне Переворота страшное: «Слухай, барыня, слухай...»
Казнят на днях барыню... а за что? Может быть, и за то, что не только пороли веками на конюшнях мужиков, баб, детишек за малейшую провинность, но и за то, что эта бабушка, доброй барыне шептавшая страшное «слухай, барыня, слухай!..» хорошо помнила по рассказам матери, как крепостник заставил когда-то ее собственную бабушку, красавицу, молодую роженицу, выкармливать грудью борзых щенков, у которых при родах померла мамаша- сучка...
* * *
...года пылали, люди гибли,
Года, года, года, года
Ладьями огненными пльли,
И пламенели тучи пыли,
И тихо гибли города...
5. Белая и Черная кость
Города погубленные, года... нужны года и года, чтобы оценить тектонические подвижки Истории.
Однажды Дэн Сяопина французы спросили, как он оценивает итоги их революции. Мудрый китаец посмеялся (без малейшей улыбки): «Великая Французская революция слишком значимое явление в Истории, чтобы давать ей оценку по истечении всего лишь двухсот лет...»
Когда слышу (в последнее время все чаще слышу) завывания историков, а вслед за ними и простых обывателей, пущенных в эфир, о том, что революция — это нечто противоестественное, а единственно естественна эволюция, то есть ровный, поступательный и безбурный ход развития, я представляю себе... Дерево. Осеннее голое дерево.
Я всматриваюсь в это дерево, в каждую веточку его, и вижу — насколько же она сама по себе жалка, некрасива, корява!..
Вот она вся еще ровненькая, гладенькая... и вдруг — взрыв. Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав. а чуть подалее она опять растет ровно и гладко, до очередного «взрыва»...
И вот такая она вся, эта маленькая веточка, подобная сотням таких же — корявеньких, некрасивых по отдельности. Особенно осенью, когда все обнажено...
Я представляю себе это дерево летом, когда оно покрыто густою листвой, — какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе этого цветения все же те корявые, некрасивые осенью веточки!..
Так что тут произошло? Неужели не было страшных, уродующих веточку «взрывов»? Конечно, были. И понимаешь — они-то и были, образно говоря, теми самыми «революциями» в громадной жизни дерева и в маленькой жизни каждой веточки. А вот ровные и гладкие отрезки на веточке — это, по аналогии, «эволюционные периоды». Они более долгие, протяженные. но не до бесконечности же протяженные! Наступает время, и — вот она, «точка бифуркации». То есть революция...
Есть, видимо, насущная необходимость в этих мощных разрядках — молниеносных разрядах. Быть может, именно они разгоняют застойную кровь, и вновь гонят ее по обновленному руслу?
...а вот представь себе на минуту это дерево с абсолютно ровными веточками... Представил? Ну и как, живое оно?
Да это же чудовищная конструкция, распустившая вкруг себя сотни «стальных», идеально ровных антенн... бр-р!
И вот, несмотря на все ужасы революций, видишь некий умо- непостигаемый замысел Целого в корявости отдельных сочленений. Дерево ветвится, цветет и радует взгляд. А радовал бы тебя тот «стальной», идеальный «кактус»?
Шибко усомнюся, однако...
* * *
...станетладненько все, что вспенено,
Есть на все золотой ответ,
Хватит ладана да терпения
До Успения...
Или нет?
Или все поверяется разумом,
Страстью, всосанной с молоком,
А терпенье кончается Разиным,
Кампанеллой и Спартаком?
Ах ты, грусть моя невечерняя,
Беззответная маета,
Торричеллева в пыльном черепе,
В гулком черепе пустота...
(Из тетрадей Великого. Но об этом чудесном персонаже — ниже.)
* * *
Русская Революция... ужасы Гражданской войны, осквернение алтарей, убийства священников, раскулачивание, расказачивание, раскрестьянивание... все это болит в каждом русском сердце, в каждой душе болит.
...и видишь на снимках, в документальной хронике этих шакалов в кожанках и буденновках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и ненавидишь, и проклинаешь их. И поражаешься только одному: да как же горстка шакалов смогла победить громадную страну, допустить уничтожение Церкви, попрание святого?..
И задаешься вопросом: да так ли уж свято было все это, и сама Церковь в первую очередь? И не она ли первая предала старообрядцев, и подпала, почти добровольно, под пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предательство самого святого — исповеди?
Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле...
А в итоге — доносы, а там и битье кнутами искренних покаянни- ков, и вырывание ноздрей, и кандалы, и каторга... и, что самое страшное — недоверие и ненависть к Церкви, к попам-подневольникам...
Триста лет после Раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали ее загулявшие в буче, возроптавшие люди. обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!..
Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Церковь от Государства. И остается надеяться, что здесь надежда на восстановление...
Только вот путь не краток. Сто лет пытаемся встать, а все только пытаемся...
* * *
Но ведь и аристократия наша доблестная столько ненависти к себе накопила за долгие века — умом не рассудить! Не рассудить мужика и барина...
А, собственно, почему он барин? Почему пашет землю один, а владеет и богатеет совсем другой? Этот (не единственный, но главный) вопрос пронизывает всю историю. Остальные — сущая мелочь в сравнении.
Если «барин» хитрее, безбожнее, вероломнее своего простодушного соседа, искренне считавшего, что все люди братья во Христе и не должны обманывать и обирать друг друга, то этот «барин» в силу своего безбожия, значит, имеет право и обирать, и пороть своего соседа, и все его потомство? Так, выходит?
...и долго, и жирно жрать за его счет...
* * *
...А что миры? А что миры иные,
Когда оттуда прут за разом раз
Бредовые, как морфий, позывные,
Кругами расходящиеся в нас...
* * *
...Зуб любовался бы еще и еще, но незнакомка, стряхнув речные капли со всего тела и отжав хорошенько льняные волосы, которые уже начинали распускаться по плечам до самого пояса и золотиться под солнцем, стала обматывать бедра расписной диковинной тканью. Женщины из племени Зуба таких не носили, шкура мамонта была их вековой, добротной обмоткой.
Мало того, незнакомка зачем-то еще обмотала груди той же расписной, с ромбовидным узором тканью, и скрылась в чаще. Зуб решил, что она ему не соперница, не станет высматривать его ловушку и посягать на добычу, а потому скоро пошел к своему логовищу. Солнце перевалило за полудень, а надо было еще многое успеть.
Он разбросал лапник, прикрывавший яму-ловушку, ухватился за крепкие канаты, свитые из жирного, хорошо размоченного, а после просушенного хвоща и спустился вниз. Базальтовым острым ножом умело снял шкуру с мамонта, отделил громадные, ценнейшие бивни от головы и топором стал разделывать тушу. Потом уложил куски в плетеные корзины и начал по одной поднимать их веревками наверх.
Большую часть освежеванного мамонта следовало, по древнему обычаю, отдать племени, а часть закоптить на костре, предварительно просолив мелко размолотым куском каменной соли. — Это для себя и детей, это запасы в свою пещеру. Третью, меньшую часть, также для семейного пропитания, следовало просто просолить и провялить. Ходок туда и обратно, следовательно, до заката оставалось не менее пяти. Значит, пора подкрепиться.
Зуб разжег костер, нанизал на крепкую палку кусок свежего подсоленного мяса и стал жарить. Капли сала, стекая в костер, сочно шипели, и Зуб не сразу почуял шорох в кустах поблизости. Он вначале даже не сам шорох почуял, но какое-то невидимое алмазное копье, тонко и резко пронзившее его.
Зуб внезапно оглянулся и среди ветвей увидел его, копье. Это были голодные глаза незнакомки, которая даже не очень старалась прятаться, просто сверлила глазами Зуба. И самого Зуба, и его добычу.
Своя, своя... художница по сути, странное существо, она даже и среди других была чужая. Во всяком случае, не вполне своя... почему-то Зуб это просто, непонятно почему, почуял...
* * *
Мироед поедает праведного... это — «Правда Истории»? Тогда с этой «правдой» следует кончать... пусть даже безобразно!.. Вот как в семнадцатом году. И — покончили...
* * *
И покончили, и поверили шакалам, их обещаниям, что дадут они исконному земледельцу его землю, которую он один любит и понимает как никто другой, дадут в полное и окончательное владение на всеобщее Благо. И воссияет, наконец, Правда Божья на несчастной грешной земле...
Пообещали. Дали. Отняли...
* * *
...винить простодушного человека за то, что поверил он шакалам-безбожникам, несправедливо. Но вот понять силу и механику, с помощью которой эти шакалы смогли выдавить почти всю аристократию с Русской земли, это, пожалуй, возможно.
Тем более что слишком много ненависти за долгие века скопилось у «низов» к «верхам» всех сословий...
* * *
Россия до Революции — страна в основном крестьянская. А крестьянин, он кто? Он «хрисьянин», то есть христианин. Крестьянин — это ребенок, роющийся в полметре гумуса, дарованного Богом, как дети роются в песке.
Крестьяне — доверчивые дети, Неандертальцы. Какой может быть спрос высокомудрых, изощренных в ловкачестве кроманьонцев с наивных Неандертальцев?
Крестьянин верит всей душою в справедливость и братство людей, особенно соплеменников... даже дворян...
А они его подло обманывают. Век за веком дурят, да еще похихикивают.
Сколько можно?..
* * *
...грянула Революция безобразно. Это понятно и не обсуждается. Но вот если задуматься попросту: почему же орды неграмотных, необученных воинскому искусству людей сумели выгнать с родной земли кучу дивизий, почти сплошь офицерских, владеющих воинской тактикой и стратегией?
А потому!
Кучка революционеров, людей хищных и умных, абсолютно циничных, сумела воспользоваться вековой нелепицей — малая толика народа, вероломная и безбожная толика так называемых «аристократов» попросту «достала» народ. Так достала просто - душных людей, считавших своей главной обязанностью перед Богом в труде искупить древний грех человека, что они готовы были пойти за кем угодно, лишь бы восстановить главное — Путь к Спасению...
Главный человек земли, Земледелец, попросту отвернулся от «аристократа», и тот проиграл все почти в одночасье. Что потом изумляло самые толковые русские мозги: Розанова, Бунина...
* * *
...— Арба арабу тяжела,
Как христианину крестьянство...
— А это все: разбой и пьянство,
И муки женщин, и тиранство
Рвачей, дорвавшихся дворянства,
И смерть зерна, и гнет пространства —
За первородные дела?..
— Мала цена за окаянство...
— Малым-мала?
— Малым-мала...
* * *
А шакалы воспользовались ситуацией. Ну как, скажи, шакалу не попользоваться гнильцой? Иначе он не шакал...
* * *
Но ведь не будь ее, этой ситуации, они бы не смогли ни-че-го!..
«Ситуация» — подоснова успеха всякого шакалья.
* * *
Можно сказать, сама История (читай — История Предательств) вывела шакалов из убежищ и логовищ на широкую дорогу, где погуляли вволю!..
Шакалы потом казнили самых честных — этого не отменить. Но сваливать их «успех» на какой-то всемирный заговор просто глупо. Никакие американские или немецкие, японские или еврейские банкиры (которые были, были и помогали шакалам, это факт!) не смогли бы свалить в одночасье великую страну, если бы Главный Человек этого не захотел.
Главный человек, Земледелец, и его воля. Воля и любовь к Земле...
* * *
...Зуб, не оглядываясь, поманил рукой незнакомку, и та, осторожно ступая голыми узенькими ступнями по палым иголкам, подошла к костру, села на поваленный ствол ели и продолжала сверлить умоляющим взглядом Зуба и его добычу. Зуб ножом отрезал поджаренный, сочащийся кусок мяса и молча протянул ей. Она, не сказав ни слова, стала вгрызаться в лакомое. Отрывала своими маленькими белыми зубками большие куски и, почти не разжевывая, просто глотала их.
Понятно, женщина не ела давно. Но как давно? И откуда она взялась на их берегу? Зуб ждал, пока она насытится и сама все объяснит. Куда там! Она и не думала останавливаться, рвала зубами мясо и глотала, глотала его, не разжевав толком.
«Вот еще, не хватало, — подумал Зуб, — еще, глядишь, лопнет и кончится тут же, у костра, а потом отвечай перед чужим племенем».
А это значило, во-первых, рассекретить свою яму-ловушку, но главное — это проблемы с чужим племенем. С племенем Других был заключен на Совете во главе с Великанами стародавний мирный договор. И с тех пор он никогда не нарушался.
«Они — Другие, вы — совсем Другие, — сказали Великаны. Вы намного старше. Они моложе, они появились не так давно. Чему можете, обучите их. У вас громадный опыт и навыки. Старайтесь знать язык друг друга и уважать его. Но только живите порознь, ни в коем случае не воюйте. Если найдете мертвого из Других, предайте земле. Все». — Так сказали Великаны и ушли в свои горы. Великанов старались не тревожить по мелким бытовым делам. Но волю их, точнее, их Слово нарушить не смели...
* * *
...и как бы ни отвратительны были те шакалы, использовавшие народ с его вековыми чаяниями для своих целей, они по сути были ничуть не хуже аристократов-мироедов, веками пивших кровь «хрисьян». Только прежде были в основном «свои» русские, а потом — все чаще — инородцы, «чужие». И победили в очередной раз не по сословному принципу, а по степени безбожия. Как говорится, «снова наша не взяла!..»
* * *
Но «шакалы» и их потомки все же дали людям кое-что из обещанного: бесплатное образование, бесплатную медицину, символическую квартплату, стабильные цены.
Более того, оглядываясь назад и сравнивая прошлое с настоящим, можно бегло подытожить — период с 50-х по 90-е годы 20 века был высшей во всей русской истории точкой социальной справедливости. Поколение, рожденное в 50-е, это ощутило на себе.
Да, мы знали про ужасы Гражданской войны, про лагеря, про первые пятилетки, где люди насмерть надрывались, заклады вая фундамент и Великой Победы над фашизмом, и фундамент для нашего нынешнего существования. Да, да! — На тех основах держимся доныне, ничего ведь существенного не создали после перестроечной катастрофы, а все поносим Советы... болваны!
Да прекрасно я помню, как мы, нормальные мальчишки, не любившие пионерских галстуков («ошейников») и выспренних комсомольских речей, как мы любили демонстрации и субботники! Это же были истинно всенародные празднества — с музыкой, с цветными шарами, с выпивкой на морозце...
Помню ощущение — если не сходил на демонстрацию, то и праздник неполный. Кругом висели красные тряпки с уже анекдотическими призывами, по-прежнему рьяно партийные «глоты» призывали к чему-то смехотворному... мы просто не обращали на все это ни малейшего внимания.
«Больные люди», — добродушно посмеивались мы и над партийными, и над комсомольскими вожаками. При этом не были мы никакими диссидентами и не собирались с кем-то бороться, тем более со своей собственной страной. Мы были просто нормальные люди — мальчишки, девчонки, потом юноши, а потом... потом все рухнуло.
Но мы не рушили страну! Мы прекрасно понимали — осязали всей кожей! — страна пережила страшные годы, возродилась после войны, переболела... и вот, наконец, у людей, у народа в целом выработался иммунитет. К репрессиям, казням, корневым переделкам всего и вся.
Наконец-то можно спокойно оглядеться, одуматься и начинать жить по-человечески. Только не рушить, не крушить основы!..
Фигушки.
Шайка властных и околовластных негодяев, оборотней и колдунов сбросила личины и «перестроилась». Если б только сама! Так нет, всю страну распушили, перепаскудили...
* * *
...где вы теперь? Кто вам целует жопу?
Куда исчез ваш косоглазый Лу?
Куда исчезло все?..
(Отрывок из романса Великого «Плач по Стране Советов»)
* * *
А самый главный русский раскол — между Черной и Белой костью — так и остался непреодоленным. И одна только несчастная интеллигенция пытается еще замазать его поверхностными «умственными» склейками...
Да и той достается за эти попытки. Причем, что совсем уж позорно, от самой же себя достается...
* * *
...Зуб молча вырвал остатки мяса из тоненьких ручонок голодной Капельки, бросил их в зашипевший от жира огонь и коротко, непререкаемым тоном прикрикнул: «Все. Хватит. Лопнешь». Она виновато, как нашкодившая девочка, глянула на Зуба и, проглотив последний кусок, смолкла. Зуб приказал: «Рассказывай. Все. — Откуда? Зачем? Кто такая?.. »
Капелька затараторила. Зуб знал, что они, эти Другие, очень болтливы, в отличие от людей его племени. Их даже называли, смеясь, трещотками. Но такого пылкого, сбивчивого, многословного рассказа Зуб не слышал никогда.
Из ее долгого и путаного повествования он понял главное — она нарушила святое и была изгнана из своего племени. Святое это было большая Белая Скала. Это была Считальная Скала. На ней высекались числа добытых зверей, шкур, на ней отмечали имена всех злостных должников — кто у кого занял провизию или орудия и до сих пор не отдал. На ней высекались имена героев и позорные имена. В общем, все то, что в племени Зуба решалось устно, на соборе старейшин, у них высекалось на Белой Считальной Скале.
Скала эта была отвесная и совершенно плоская, прямо как их Красная Скала. Только на своей Красной Скале соплеменники Зуба вечерами смотрели цветовые картины в лучах все темневшего и постоянно меняющегося солнечного света. Это было настоящее чудо! Древние художники, по преданию, высекли резцами сцены оленьего гона и другие охотничьи сцены, свои любимые племенные игрища, которые днем были почти не видны, но зато когда начинало вечереть...
Вот уж тут было на что посмотреть! Все, кто был здоров и не очень занят неотложными делами, приходили сюда, на гладкую травяную полянку у подножия Красной Скалы, рассаживались поудобнее и ждали мгновения, когда последние солнечные лучи скроются за Скалой, а их яркие отблески начнут свое ежевечернее — в ясные дни — колдовство.
И вот оно начиналось. Почти невидимые днем на Красной Скале охотники словно бы оживали и привставали с колен. В руках у них неизвестно как появлялись и начинали сверкать копья и дротики. И они — стая безвестных охотников — опять продолжали свой бессмертный бег за оленьим стадом, тоже вдруг оживавшим в отблесках вечернего света.
А иногда оживали иные картины — юношеские игрища, ратоборства, также высеченные на Красной Скале неизвестными, но неизменно чтимыми художниками их древнего племени... — тут все зависело от времени года, накала и наклона Солнца. А может быть, Солнце и было главным художником?.. Не это важно. Те несколько прекрасных минут цветового колдовства вливали силы в души и тела соплеменников. И они очень дорожили этими неповторимыми минутами.
А вот в племени Капельки, на их Белой Скале, вели в основном финансовые расчеты. Но их Белая Скала точно так же защищала все племя от пронзительных ветров, от непогоды. Именно под ней были прорыты рукотворные жилища-пещеры, где обитало то, почти незнакомое для Зуба и его сородичей племя...
* * *
...Хлебников — может быть, неосознанно — один из первых обнаружил Разлом между Черной и Белой костью в русском народе. Разошлись две тектонические плиты под Русью и почему-то, снова сошлись, столкнулись намертво: Черная и Белая кость...
* * *
У грузин был обычай — ребенка из княжеской семьи отдавали на воспитание в крестьянскую семью, а крестьянского — в княжескую. В итоге белая и черная кость у грузин не столь трагически, как в России, разнородны и враждебны. Грузины народ небольшой, это понятно, там «верхи» легче поймут «низы». И наоборот.
В огромной же России до самой Революции вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Пресловутое «освобождение» Александра Второго только усугубило положение и приблизило к развязке. Как говорил Некрасов:
«Распалась цепь великая, распалась и ударила: одним концом по барину, другим по мужику...»
В итоге — массовый люмпен-пролетариат, хлынувший из безземельных деревень в города, и вот — Великая Октябрьская социалистическая революция...
* * *
...но, не могущи сойтись стык в стык, две гигантские тектонические плиты — Черная и Белая кость одного народа долгие века уродовали, деформировали друг друга. И все-таки почему-то сошлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. А в итоге выдавили — сами из себя выдавили — черную кровь камня. Может быть, именно ее теперь называют Мумие...
«Мумие» это, образно говоря, — русская Интеллигенция, смазка между белым и черным народом. Глупо ее судить с приземленных позиций...
Даже высоколобая книга «Вехи» кажется ныне глупостью. Интеллигенция в ней предстает унтер-офицерской вдовой из гоголевского «Ревизора», той самой, которая сама себя высекла...
А вот Хлебников — это и глубина, и высота!
* * *
...Некто
Некогда
Кое-никак,
То есть кое-нигде,
Понял, что это —
И то, и так,
ак как Всегда —
Везде...
* * *
...да вот он уже, Переворот семнадцатого года...
* * *
Но Хлебников, этот Крылатый Гигант, летит и летит над Россией, и ему надо успеть пролететь ее в самом огне и успеть сказать главное!..
А он опять, кажется, бредит: «Падают Брянские, растут у Манташева...» О чем это, зачем это — в самом огне народоубийства? Что такое Брянские? Кто такой Манташев? Неужто поэт и впрямь с ума сошел, как твердят некоторые?..
Заглянешь в словари, в справочники того времени, и ахнешь — идет Первая мировая война, нужна прежде всего нефть, а что такое брянские, в основном лесные, акции? Да никому они не нужны сейчас! А вот нефтяной магнат Манташев явно в фаворе, и акции у него растут. Нет, не сошел с ума...
Только вот Хлебникову некогда разжевывать, он верит в нас, его соплеменников, — разберутся! А только начни разбираться, тут-то и понимаешь: это высший поэт России.
* * *
...нет, совсем недаром заслуженный учитель литературы рыдал в телевизор: «Беда! Дети перестают воспринимать язык Пушкина, им Хлебникова подавай, видите ли!..»
А тот факт, что дети уже практически разговаривают в Интернете языком Хлебникова и его «побочных детей» обэриутов — куда денешь?
Судну вава, море бяка,
Море сделало бо-бо...
Это же язык детей, самый безгрешный язык, который только- только вырабатывается в русском, да и во всемирном пространстве. Может быть, самый честный язык. А детям — и Царствие Небесное.
* * *
...иногда кажется — современных детей учить не надо. Зачем их учить, и чему их сегодня учить? Нынешним детям, матерящимся, пьющим и курящим, нужно всего три класса. Читать, писать, считать — и все. Компьютер освоят проще простого.
Остальному — всей дряни мира — обучатся сами, без школы. Зачем обществу тратить деньги впустую? Кому суждено учиться, просиживать в библиотеках, свершать великие открытия, те найдут себя и без высшей (обязательной то есть) школы. В детях другое важно — их детство...
* * *
Хлебников совершил неоцененный и — неоценимый! — Подвиг: через ослепительные вершины русской поэзии он крылато перемахнул и приникнул к самим изначалиям русской поэзии, к ее мощным ключам. К тому, что и является — доныне! — всей нашей подосновой, всем тем, что незримо и непрестанно действует в осознании самих себя как народа, несмотря на стремительно меняющуюся действительность.
Эта подоснова — народное творчество. Былины и сказки, лирические, исторические песни, пословицы, поговорки. Вся письменная литература стоит на этой подоснове. Только дыхание и размах былинной, качающейся, как всадник в седле, ритмики куда вернее соответствовали русским пространствам, нежели измеренный стопами светский письменный стих.
* * *
Чайковский признался однажды, что никто ничего сам по себе сочинить не может, все уже сочинено и звучит в народе. Только народ не вполне осознает, что это именно его безымянная музыка звучит в операх и балетах знаменитых композиторов, которые «грамотно» оформили, варьировали и усложнили великие народные мелодии и вправили их в «свои» сочинения...
Да ведь то же мог бы сказать и любой честный писатель, самый даже великий писатель. С тою только разницей, что в основе музыки лежит всего семь нот, а в азбуке более тридцати букв. Не говоря уже о количестве слов и словосочетаний в море языка.
Тем не менее все это не касается души и ритмов ее. Это отдельно.
* * *
...не достоялся Достоевский.
Перетолстил Толстой.
Но кто,
Кто состоялся?
Дед Пихто.
Немотствующий, дословесный...
* * *
6. Дед Пихто и Орфей
До-Словесность — Словесность — После-Словесность...
Что это? Завершенная картина мира.
Пред-Жизнь — Жизнь — За-Жизнь...
* * *
— Чем велик ты, скотина?
— Да ведь не этим же... не доблестями всякими там...
— А чем?
— Несказанным... в основном — несказанным...
— А что это?
— Поживи, милый, поживи. Изживи зернь, хоть и плоть... откроется многое, многое, многое...
* * *
...триста лет позорища Романовской династии, после Петра сплошь немецкой.
Да не национальный признак здесь определяющий! Сложность и путаница в том, что и международную политику, и жизнь народную определяли романовские идеологи сугубо европейской статью, по-русски изуродованной европейской меркой. Тогда как само евразийское пространство, сама история, казалось бы, говорила такое очевидное!..
* * *
...Талант — это когда позвоночник от прочитанного вздрагивает.
Гений — это когда Благодать нисходит...
* * *
...двести лет плачевности русской светской поэзии...
Орфеево, европейское начало оказалось во главе русской поэтической эстетики. Светской эстетики.
А какой, к черту, Орфей в России? Тут не Орфей главный, тут главный —
Дед Пихто.
* * *
...в этих двух племенах крылось некоторое различие. Самым почетным жителям в племени Зуба издревле доставались наиболее удобные, веками обихоженные естественные пещеры, которые можно было расширять и углублять по своему разумению — для личных надобностей разветвлявшегося рода. Не подрывая при этом Красной Скалы, разумеется. А в племени Капельки все пещеры были рукотворные.
Но не это изумило Зуба. Оказывается, Капельку изгнали из племени за то, что она густою охрой, накануне Праздника Забоя, искренне желая порадовать соплеменников, разрисовала Священную Считаль- ную Скалу. Причем, сами долговые числа, выбитые рубилом старейшин их племени, почти не были замалеваны охрой, она лишь провела ромбо-точечные узоры по периметру Скалы, и только. Но старейшины ее племени сочли это страшным надругательством над Святыней, над Считальной Скалой. Ишь ты, Благодаря Скале у них все знали, кто кому должен, кто лучший в племени, кто подлежит наказанию!
Это было самое настоящее Уложение племени, его главный закон. А несчастная сиротка Капелька, с детства возившаяся лишь с красками, толокшая цветные камни в ступе и малевавшая диковинные картинки на каждом плоском камушке, всегда была чужой в племени, никому не нужной дикаркой, только отъедавшей Общую Долю, а значит, вполне никчемной единицей. Ей и выдавали еды меньше других, и она росла худенькой, забитой девчушкой. А тут еще эта Считальная Скала...
* * *
...кстати, боготворя Орфея, забывают, что это очень жестокий бог. Ревнивый песнопевец. Настолько ревнивый и жестокий, что однажды, услышав о песнопевце Марсии, возревновал к его славе и вызвал на состязание.
Марсий перепел Орфея... Дурак!
Орфей, используя верховные полномочия, велел содрать с Мар- сия кожу. Живьем. И кожа эта висела на ветках, сушась под солнцем и развеваясь на ветру, в назидание другим глупцам.
Боги жаждут, не забывайтесь!..
* * *
...подвиг Хлебникова повторил в 20 веке — на казахской почве, в тюркском космосе, но на русском языке, вот что поразительно! — Олжас Сулейменов. Тоже сильно недооцененный современниками поэт, как и его русский кумир. Еще в своей геологической молодости, где-то в пустыне, в палатке, в дефиците воды и пищи, он писал:
...хлеба нет, но зато есть Хлебников...
Это говорит о многом: не классиков Золотого и Серебряного века он ставит превыше хлеба, но — Хлебникова...
Как некогда Хлебников через голову великого Пушкина перелетел к древним корням и вернул живую воду первоистока, Сулей- менов через голову великого Абая перелетел к истокам и подлинным ритмам своего, степного народа. И нисколько Абая не унизил, тем более «не отменил». Да и возможно ли отменить гениальное?..
Абай был не только русофилом и переводчиком Пушкина, но и всю ритмику русского гения перенес на казахскую почву. Он был гениальным человеком и певцом, это понятно каждому, кто соприкоснулся с его творчеством и биографией. Но то, что удалось Абаю в силу его гениальности, не удавалось потом никому из казахских письменных поэтов. И вот уже сто с лишним лет его последователи (или подражатели) «пушкинскими» ямбиками, перенесенными на казахскую почву, пытаются выразить душу своего народа. Но, похоже, ни души, ни природного ритма заемными формами в полной мере передать невозможно...
Сулейменов пошел на шаг дико рискованный — именно русским языком сумел передать ритм, дробь и грохот конских копыт, вернуться к изначалию степной поэзии, к поэтике и ломаным ритмам древних певцов-воинов. Их называли жирау...
Асан Кайгы, Копламбек-батыр, Бухар-жирау, Махамбет. многие другие. Они, нередко остававшиеся безвестными певцы и батыры, заложили природную основу казахской поэзии, где грохот и запах полынной степи проступает в каждой строке...
Одна «Глиняная книга» Сулейменова чего стоит! А его лирика?
...в эпосах неслыханных, китовых, в тугоплавких ритмах монотонных...
...мы пролетим по краю, город и степь накреня!..
...успокойся, скакун, это всходит луна!.. — Стихи можно цитировать и цитировать. Но лучше просто взять книгу и прочитать.
Или перечесть заново...
Сулейменов подобно Хлебникову сумел, обернувшись через время, извлечь драгоценные для своего народа образы и мелодии, перенести их в сегодняшний день, и архаика стала современней любой «устоявшейся» современности. Или представления об этой современности.
Этот мощный опыт, этот подвиг поэта еще предстоит оценить по достоинству. Как и подвиг Хлебникова, конечно...
* * *
...а еще и внедрили в русскую поэзию диковинные термины: «Христианская поэзия», «Православная лирика»... что это такое? Может быть, это просто «безгрешные вирши»? Но тогда это не более чем уход в те же 16—17 века, в польско-латинскую силлабику, полностью очищенную от «красивых соблазнов». Там-то уж точно вирши были безгрешны, подцензурны церковным иерархам, среди которых был крупнейший стихотворец той эпохи Симеон Полоцкий...
Тогда зачем прорыв Тредиаковского, Ломоносова, а потом и Баркова с Пушкиным? Они хоть по форме и содержанию во многом европейские, но душою-то русские, свободные. Да и стих освободили...
* * *
Но — где во всех четырех Евангелиях поэты? Есть рыбари, мытари, блудницы... Простые души дороги были Ему, а не извитые соблазнами и прелестями мира.
Нет и великих скульпторов, и музыкантов, и художников. А они были, да еще какие! — Это достоверно известно. Только Он словно бы и не видел, и не желал их замечать.
Чего ж городить про какое-то особое «Православное направление»?
Безгрешны в своей основе и Хлебников, и Некрасова. Только их почему-то не шибко причисляют к стану «Христианской поэзии»...
* * *
Поэзия и в Африке Поэзия. И ничего более. Суть ее, или, по-научному, «базисную основу» лучше всего выразил знаменитый акын.
Когда его осыпали почестями на одном из писательских съездов и стали «брать интервью», он не вполне понимал — чего им нужно, этим, суетящимся вокруг него людям? Наградили — и хорошо, денег дали — и хорошо, переводчика дали — совсем хорошо! А зачем вопросы задавать?
Когда ему все же растолковали суть вопроса: как он пишет, как создает свои замечательные произведения? — старик расхохотался и ткнул пальцем в переводчика: это, мол, он — пишет, а я — пою. Как?
А так:
степь вижу — степь пою, горы вижу — горы пою.
Эту чеканную формулу золотом бы высечь на мраморе! Впрочем, сталинские идеологи практически это и сделали — внедрили ее в учебники. И даже назвали старого акына степным Гомером.
А ведь умны были, черти! И сравнение точное нашли. Гомер величествен. Он не умничал, не морализировал, он просто пел, именно пел. Пел все то, что и составляло Жизнь с ее богами, героями, царями, победителями и побежденными.
Победил? Значит, прав. Нечего рассусоливать. Победителя вижу — победителя пою. Красавицу вижу — красавицу пою. Это не голое фиксирование факта, это Гимн Жизни — такой, какая есть. И — ничего более...
Баснословная слепота Гомера не в счет. Все он видел. И видел лучше других.
А то придумали тоже — «Тема», «Композиция», «Фабула»... какая фабула?
Степь вижу — степь пою, идиота вижу... почешу репу, идиота пою.
Префекта вижу... уста немотствуют.
* * *
...Неандертальца ищу...
* * *
Работа над работой... работа над ошибками... и — все?
Вот «Работа над любовью» — это да! Кажется, японцы это культивируют. Но разве японцы «тонкую любовь» выдумали? Чушь! Как говорили мужики у Лескова: Все болезни от нервов. А нервы выдумали англичане...
Это, может, и правда, но еще лучшая правда, что русские выдумали — Любовь...
Это потом англичане с японцами наврали, что русские выдумали любовь для того, чтобы не платить...
Врете, подлюки! Русские любят, чтобы — Любить!
* * *
О, великие скандинавы! Если кому и воспеть славу на этой земле, так это им, могучим, костистым, настоящим потомкам Великанов. Это они несли на Русь — Силу. Это главное. Из Силы рождается потом и Красота, и чувство справедливости, и соприродное всему этому чувству иерархии, соподчиненности, которое не унижает никого, но выстраивает устойчивую структуру. Структурную решетку общества.
Русское общество перед приходом скандинавов было довольно аморфным, рассеянным в еще более аморфной чуди-жмуди-мордве. Скандинавы спасли Русь, выстроили ее и — сами растворились в необъятных просторах. Теперь и не поймешь толком, кто и где скандинав на Руси. А есть он, есть! Он строг, могуч и неизбывен.
У себя на родине — тоже тяжелой земле — они сумели устроить если не царство справедливости, то указали наглядный путь к нему, царству социальной справедливости. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостным правом, самодурами всех мастей и времен, все же восстает это чувство справедливости — это от них, великих скандинавов!..
Много народов обитает на этой земле, и почти ко всем сложное отношение со стороны соседей — к азиатам, немцам, кавказцам, евреям, африканцам, американцам... но вот, поди ж ты, не встречал я еще человека, который сказал бы плохое о скандинавах.
В детстве читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, что это далеко не сахар, что это — берсеркер, чудовищной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину вооруженных соперников. Я это знал, но почему же я восхищался им, любил его, можно сказать, «болел» за него? Не потому ли, что уже тогда чувствовал, что он великий скандинав — потомок Великанов, Неандертальцев? Живы, живы они, неандертальцы. И не только в преданиях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь...
* * *
...Рай, именно Рай делает из человека пьяницу!
Рай, сама идея Рая делает это.
О, этот вечный соблазн земной, предчувствие вечного блаженства, и — нетерпение, неспособность человека пристойно отстрадать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, а не суррогатный Рай... трудно это — Рай...
* * *
...один урюк
Подал урок:
Лакал арак,
Упал в арык...
* * *
Побочные дети Хлебникова, его детишки «обэриуты» — ранний Заболоцкий, Хармс... — вот у кого язык современных детей. Особенно если прислушаться, разглядеть в Интернете, в блогах и живых журналах лепет, говорок современных детишек. Эти сокращения слов, это игровое калечение слов, типа «поганьский язык», «олбанский язык» и проч. «Дыр, бул, щир, обещур.» — вот где крученыховская заумь становится умной. Вот где Хлебников приближен к нам, особенно к детям.
А если приглядеться к Писанию, к словам Его о детях?..
Бытует мнение, что Хлебников язычник. Но вот ведь, поди ж ты, этот «язычник» ближе других оказался к Писанию, к сути Его.
«Будьте как дети, ибо их есть Царствие Небесное...» А Хлебникову и не надо было быть, он всегда был — дети.
* * *
...нет, главный в России не Офрей, так любимый нашими классиками 18—20 веков. Орфей подходящ для маленькой Греции, Бельгии, даже для не очень маленькой Франции. А в России главные — Великаны.
Дурни несусветные: Лаптевы, Хабаровы, Дежневы. и чего их тянуло на край земли? Первые парни на деревне, крепкие ребята, ушлые, работящие!.. Лучший дом на побережье, коли захочешь — твой, лучшая девка — твоя! Так нет же... не только на край земли, но и — за край!
Зачем, для чего? А — надо! Жадность, жирность, страсть. вот что движет русским человеком, то есть — Великаном, то есть — ди- тем (посмотрите, как жадны и страстны дети в своих играх!)...
Это вам не альковный Орфей, так мучительно и коварно подкосивший чуть ли не всех русских поэтических гениев. А чем подкосил? Прелестями, искусами, соблазнами... Да какими! Самыми пошлейшими:
...вот и маленькая ножка,
Вот и гибкий круглый стан,
Под сорочкой лишь немножко
Прячешь ты свой талисман...
И это один из гениальнейших русских поэтов, Лермонтов. Правда, очень ранний, юный Лермонтов.
Тут не в юности дело, а в том, что эта пошлейшая нота насквозь пронизала всю великую русскую поэзию. Пронизала самых гениальных творцов, подкашивая их, унижая (неведомо для них самих же!), опошляя, уводя от Главного!.. И этот талисман, чуть прикрытый сорочкой, воцарился в стихах почти каждого светского поэта... да русского ли поэта?
Гениальные, не очень русские великие... европейцы были они. Душой русские, а по форме и содержанию — почти все из «Войны богов» Парни.
И только Октябрьская революция, смею утверждать, породила несколько истинно русских поэтов — великого Хлебникова, Ксюшу Некрасову, Андрея Платонова...
* * *
А главный в России, повторюсь, вовсе не Орфей...
А кто?
Да, да — Дед Пихто!
* * *
И главное в России — Гимны. Гимны Солнцу, небу, земле, травке малой... Плодородию. Вот его-то, Плодородия, и не стало без этих Гимнов, без великих песен, былин, народных, исторических, лирических песен, сказок, пословиц и поговорок...
То есть они есть, никуда не делись, но идут и всегда шли в стороне, в теневой стороне, как бы на отшибе от большака. А вместо них целых два, если не три столетия красовалась пошлейшая и — гениальная порою — светская поэзия.
Жалко, как жалко... столько сил ушло на «прелести»! И — по инерции — все уходит, уходит, уходит...
* * *
Деление поэтов по кастам:
Пушкин — кроманьонец.
Хлебников — Неандерталец.
* * *
Но остается, вопреки всему, Настоящее в русской поэзии, остаются ее Великаны — Велимир Хлебников, Ксения Некрасова, Андрей Платонов... и — Гоголь, конечно. Только и Гоголь, и Гончаров, и Лесков — это все же более проза, великая русская проза. Менее грешная перед Богом, нежели русская поэзия, но проза. — Более позднее и тяжелое образование, нежели русская поэзия.
* * *
...хочется сказать напрямую о карликовом начале, поедающем Великанье, как мелкие мураши скопом пожирают огромных, великих, большеглазых муравьев, но напрямую не выйдет — узелок-то в клубке расплетают по ниточке...
* * *
Настоящий Неандерталец:
На всякий лай, на всякий гавк:
«Козла на мыло, на табак!..»
Он достает свой ноутбук
И расчехляет томагавк...
(Продолжение следует)
Сейчас 49 гостей и ни одного зарегистрированного пользователя на сайте
